Маска, стр. 3

Убив паука, она несколько секунд лежала на полу, сжавшись в эмбриональной позе, сильно и безудержно вздрагивая. Гадкие мокрые остатки раздавленного паука очень медленно сползали по ее груди. Ей хотелось залезть под лиф и стряхнуть с себя эту мерзость, но она не решилась, потому что вопреки здравому смыслу боялась, что он вдруг как-то оживет и укусит ее за пальцы.

Она почувствовала вкус крови. Она прикусила губу.

Мама...

Все это случилось с ней из-за мамы. Мама послала ее сюда, зная, что здесь пауки. Почему мама всегда была так нетерпима к проступкам, почему всегда так стремилась наказать?

Заскрипев, над головой прогнулась балка. В полу кухни появилась трещина. Ей показалось, что она смотрит прямо в преисподнюю. Вниз посыпались искры. На ней загорелось платье, и она стала его тушить, обжигая руки.

«Все это случилось из-за мамы».

Она уже не могла ползти на четвереньках, потому что обожженная кожа на ладонях и пальцах покрылась волдырями и стала слезать. Ей пришлось подняться на ноги, хотя для этого потребовалось больше сил и упорства, чем, как ей казалось, у нее было. Она шаталась от дурноты и слабости.

«Мама послала меня сюда».

Лора видела лишь колеблющееся, всеохватывающее оранжевое зарево с дымом, похожим на бесформенных, скользящих и кружащихся призраков. С трудом передвигая ноги, она направилась к маленькой лестнице, ведущей к дверям из подвала на улицу, но, пройдя не больше двух ярдов, поняла, что шла не в ту сторону. Повернувшись, она стала возвращаться туда, откуда пришла, — по крайней мере туда, откуда, как ей показалось, она пришла, — но через два шага наткнулась на печь, возле которой и в помине не было никаких дверей. Она совершенно запуталась.

«Это все из-за мамы».

Лора сжала свои обожженные руки в окровавленные, с облупившейся кожей кулаки. Она в исступлении забарабанила по печи, представляя, что каждый из этих ударов она наносит своей матери. Она страстно желала этого.

Пошатнувшись, верхняя часть дома с грохотом рухнула. Вдалеке, где-то за нескончаемой толщей дыма, как наваждение, эхом раздавался голос тети Ракель:

— Лора... Лора...

Но почему же мама не помогает тете Ракель сломать двери в подвал? Где же она, в конце концов? Подбрасывает уголь, подливает масло в огонь?

Хрипя и задыхаясь, Лора оттолкнулась от печи и попыталась идти на голос тети Ракель.

Одна из балок, сорвавшись, упала, ударила ее в спину и отбросила на полки с домашними консервами. Банки попадали, разбиваясь вдребезги. Лора упала под градом стекла. Запахло солянкой, персиками.

Прежде чем она успела понять, есть ли у нее какие-нибудь переломы, прежде чем она даже успела поднять лицо из месива консервов, еще одна балка, сорвавшись, придавила ей ноги.

Боль была настолько сильной, что ее рассудок словно отключился, не в состоянии воспринять все это. Ей еще не исполнилось и шестнадцати, и большего она вынести не могла. Она замуровала боль где-то в отдаленном уголке своего рассудка и, не поддаваясь ей, истерично билась и извивалась, негодуя на свою судьбу и проклиная свою мать.

Ее ненависть к матери, лишенная здравого смысла, была настолько сильной и искренней, что полностью затмила боль, которую она не могла позволить себе чувствовать. Ненависть переполняла ее, она заряжала ее такой демонической энергией, что ей казалось, она вот-вот сбросит со своих ног эту тяжелую балку.

«Провались ты пропадом, мама».

Верхний этаж дома обвалился на нижний с грохотом, похожим на пушечную канонаду.

«Будь ты проклята, мама! Будь ты проклята!»

Пылающие обломки двух этажей проломили уже ослабленный потолок подвала.

«Мама...»

Часть первая

Что-то близится дурное...

1

Молния рассекла мрачные серые тучи, словно трещина фарфоровую тарелку, резко осветив грозовыми отблесками машины, стоявшие без всякого укрытия во дворе перед офисом Альфреда О'Брайена. На деревья налетел порыв ветра. Дождь с неожиданной яростью забарабанил по трем высоким окнам кабинета, размывая открывавшийся из них вид.

О'Брайен сидел спиной к окнам. Пока слышались раскаты грома, будто стучавшего по крыше здания, он читал поданное ему Полом и Кэрол Трейси заявление.

«Какой аккуратный человечек, — думала Кэрол, наблюдая за О'Брайеном. — Когда он сидит вот так неподвижно, его можно принять за манекен».

Он выглядел необычайно ухоженным. Глядя на его тщательно уложенные волосы, можно было подумать, что он не больше часа назад побывал у хорошего парикмахера. Его усы были подстрижены настолько мастерски, что их половинки смотрелись абсолютно симметричными. На нем был серый костюм, и стрелки брюк напоминали острые лезвия, а черные ботинки просто сияли. Ногти на руках носили следы маникюра, и его розовые, словно надраенные, руки казались стерильными.

Когда меньше недели назад Кэрол представили О'Брайену, он показался ей чересчур официальным и даже чопорным, и она почувствовала к нему антипатию. Однако он тут же расположил ее к себе своей улыбкой, любезностью и искренним желанием помочь.

Она взглянула на Пола. Обычно изящный, он сидел возле нее на стуле в несколько угловатой позе, что свидетельствовало о его волнении. Он внимательно смотрел на О'Брайена, но, почувствовав на себе взгляд Кэрол, повернулся и улыбнулся ей. Его улыбка была еще приятнее улыбки О'Брайена, и от этого у нее, как обычно, стало спокойнее на душе. Человека, которого она любила, нельзя было назвать ни красавцем, ни уродом; скорее его даже считали некрасивым, однако в его лице было нечто невероятно привлекательное благодаря приятным чертам, свидетельствовавшим о его необычайной нежности и чуткости. Его карие глаза обладали удивительной способностью передавать все малейшие оттенки чувств и эмоций. Шесть лет назад на университетском симпозиуме под названием «Психопатология и современная американская литература», где Кэрол и познакомилась с Полом, ее привлекли в нем именно эти теплые выразительные глаза, и все последующие годы они не переставая завораживали ее. Сейчас, подмигнув ей, он словно хотел сказать: «Не волнуйся, О'Брайен на нашей стороне; наше заявление будет принято, все сложится хорошо, я тебя люблю».

Она подмигнула ему в ответ, пытаясь придать своему виду уверенность, хотя почти не сомневалась, что он видит всю ее браваду насквозь.

Как бы ей хотелось быть уверенной в положительном ответе О'Брайена! Она знала, что не должно было быть и места для сомнений, потому что у О'Брайена просто не найдется причин отказать им. Они были молоды и здоровы. Полу было тридцать пять, ей — тридцать один — замечательный возраст для совершения такого смелого шага, который они собирались сделать. Им обоим повезло с работой. Они были материально обеспечены и даже преуспевали. Они пользовались авторитетом в тех кругах, где вращались. Их брак был счастливым, безоблачным и с каждым годом становился все крепче. Одним словом, их показатели для усыновления ребенка были просто безукоризненными, и тем не менее она все-таки волновалась.

Она любила детей и очень хотела сама воспитать одного или двоих. За последние четырнадцать лет, в течение которых она получила три степени в трех университетах и утвердилась профессионально, ей множество раз приходилось отказывать себе в маленьких радостях и удовольствиях. На первом месте всегда стояло получение образования и начало карьеры. Она пропустила слишком много веселых вечеринок и бесчисленное количество развлекательных поездок на выходные и каникулы. С усыновлением ребенка ей больше тянуть не хотелось.

Она ощущала сильную психологическую — чуть ли не физическую — потребность стать матерью, направлять и воспитывать детей, дарить им свою любовь и чуткость. Она была достаточно умна и довольно хорошо разбиралась в себе, чтобы понять, что эта сильная потребность, по крайней мере отчасти, была связана с ее собственной неспособностью родить ребенка.