Карпинский, стр. 69
И Александра Петровича почтительно под руки провели к машине.
Следом за ним юркнули в нее его дочери, внучки и внуки.
Как потом выяснилось, таких «линкольнов» было всего шесть на Москву, и то, что один из них отдан в распоряжение президента, составило предмет гордости внуков и внучек.
— Как вас зовут, дорогой? — спросил Александр Петрович шофера.
— Эдуард Мартынович Лабренц, — представился тот.
— Как мы поедем?
— Через Сретенку, по Тверской...
Поскольку это был не экипаж, а всего-навсего автомобиль и рядом сидел не кучер, который на поворотах мог придержать его за кушак или загородить рукой, то Александр Петрович очень внятно попросил:
— Эдуард Мартынович, я вас умоляю везти как можно медленнее... как можно.
— Нет, быстрее, быстрее! — закричали внуки и внучки.
Но Эдуард Мартынович улыбнулся и пообещал покатать их как-нибудь без взрослых и на полной скорости.
На Красную площадь въехали в молчании, и А.В.Балтаева вспоминает, что тут поразил всех какой-то странный стук. Площадь была пустынна в этот ранний час, только у кремлевской стены что-то делала группа людей.
— Реставрация? — спросил Александр Петрович.
— Нет, — помедлив, отозвался шофер. — Кирпич вынимают. Лунку делают. Урну поставят.
Оказалось, кто-то из старых революционеров скончался, готовят место для захоронения урны с прахом в кремлевской стене.
Александр Петрович помрачнел, ушел в себя.
О, он не был суеверен, но в эту минуту напоминание о смерти было неприятно ему. В Ленинграде он почти поборол мрачные предчувствия. У него много дел! Надо готовить том сочинений, посвященных геологии восточного склона Урала. Есть договоренность с издательством. Написать несколько палеонтологических заметок. Немало хлопот будет, пока на новом месте наладится работа академического хозяйства.
И все же...
Близится тысяча девятьсот тридцать шестой год.
А в жизни у него так получалось, что все важнейшие события выпадали на годы с шестеркою на конце.
Родился он в сорок ш е с т о м.
Институт окончил в шестьдесят ш е с т о м.
Академиком стал в восемьдесят ш е с т о м.
Президентом в ш е с т н а д ц а т о м.
Что-то ему готовит тридцать ш е с т о й?
— Дедуля, неужели это наш? Весь наш? — закричали внуки, внучки и дочери. — Такой большой? Только мы? Больше никто?
Машина стояла у крыльца двухэтажного дома.
Она вмиг опустела, зато из окон, из коридоров и уголков, отсюда невидимых, понеслись восклицания, ахи и восторги.
— Саша, взгляни, какой плафон!.. Боже мой, камин!.. Нет, здесь будет приемная, а Таня с детьми там...
Дедуля вылез из машины и вошел в дом.
Дом действительно был великолепен. В вестибюле расписной плафон: сквозь букеты роз уходящее вдаль небо; поблескивал из черного мрамора камин с зеркалом и канделябрами; широкая лестница вела на второй этаж. Он поднялся по ней. Прихожая, длинный коридор.
— Дедуля, а твой кабинет уже обставлен! Иди сюда!
Он вошел в кабинет. Дубовые стеллажи, еще голые, кожаные кресла. Массивного вида приемник неведомой иностранной марки... В Ленинграде у него был детекторный, собранный и подаренный радиолюбителями — сотрудниками академии...
Он повернул ручку, и комната наполнилась музыкой.
— Дедуля, нет, посмотри, подоконники-то мраморные!
Он погладил мрамор.
— Похоже, ладожский...
Выглянул в окно.
Деревья уже облетели.
Вон клен, ясень, серебристый тополь...
— И гостиная уже обставлена! И малая гостиная! Рояль, дедуля! Евгения, ты все знаешь, это в стиле какого Людовика? И бронзовый столик под телефоном?
Приехали...
Глава 20
1936. Последнее письмо
Академия разрослась сказочно, необыкновенно! Если предположить, что Александр Петрович хотел основать в Москве новую академию на базе старой, используя ее как фундамент, то это вполне удалось; протянув чуточку еще наше предположение, мы можем считать его основателем новой, советской Академии наук. Но уж такое, верно, никак не могло прийти ему в голову! Не потому только, что он был скромен и даже в глубине души своей далек от честолюбивых претензий, но и потому еще, что теперь более чем когда-либо прежде он мог чувствовать себя простым исполнителем, винтиком в гигантской машине, которая была запущена и крутилась, не подчиняясь чьей-то одной воле.
Но академия действительно и очень быстро превратилась в м и р о в о й ц е н т р н а у ч н о й м ы с л и — его мечта сбылась, он мог гордиться! Этому центру еще предстояло найти новые формы своего существования; переезд в Москву ознаменовался целым рядом реформ и принятием нового устава. Небольшие научные подразделения объединялись в крупные (например, Минералогический и Геохимический институты слились и образовали Ломоносовский институт минералогии, геохимии и кристаллографии). Были созданы комиссии — по изучению атомного ядра, по метеоритам, по комплексному изучению Каспийского моря, по ирригации и другие.
Институтов в составе академии было теперь столько, что стало целесообразным объединить их в группы и ассоциации. Так, группа и ассоциация химии включала в свой состав Институт платины, Институт физико-химического анализа, Лабораторию общей химии, Лабораторию органического синтеза и еще четыре лаборатории. Группа и ассоциация геологии состояла из Петрографического, Геоморфологического, Сапропелевого, Геологического, Почвенного институтов, Ломоносовского института, Хибинской горной станции. И так далее. Не станем утомлять читателя подробным описанием организационной структуры, она слишком громоздка.
Но этот могучий центр научной мысли, эта новая академия — она была так непохожа на старую! В ней исчез дух патриархальности. Прежде все академики знали друга друга, друг друга знали и их жены и дети, семьи обменивались визитами — причем независимо от специальностей палеонтолог дружил с филологом, математик с историком. На общие собрания сходились как на семейные торжества, и он, президент, чувствовал себя главою академического клана, патриархом; не случайно же он любил устраивать заседания у себя дома, за чашкой чаю.
Теперь это было бы невозможно! Даже обширный особняк его не вместил бы всех действительных членов, к тому же большинство их были знакомы друг с другом шапочно. Науки так отделились одна от другой и такие между ними возникли перегородки, что ученые, как они сами говорили, «специализировались». На собраниях в группах и ассоциациях разговор еще мог быть оживленным, а на общих собраниях становится официальным... Наверное, этой незнакомой академии нужен был и другой президент. Наверное. С другими какими-то качествами. И руководить ею по-другому. Кто знает... Прошли времена, когда он, Карпинский, олицетворял собою мудрость академии, ее старость, ее русскую душу, ее седины. Теперь он не олицетворяет старость, он просто стар. Он не олицетворяет историю, он сам ходячая история...
Что же ему остается — сидеть на лавочке в саду? Между прочим, есть свидетельства, что ему полюбилось это занятие, и вечерами ему выносили в сад кресло; неподвижно сидя в нем, он смотрел на закат, догорающий за куполом церкви Параскевы Пятницы... Его особняк чуть наискосок против церкви, по имени которой названа и улица — Пятницкая. Сквозь решетку сада он был виден прохожим: в черной профессорской шапочке, с пледом, брошенным на колени... В таком положении его часто заставал живший на этой же улице будущий искусствовед и журналист В.Б.Иллеш, тогда еще школьник, и, надо отметить, весьма благовоспитанный, потому что никак не решался нарушить покой человека, чрезвычайно его интересовавшего. Наконец не выдержал, в один прекрасный день остановился, откашлялся и, извинившись, спросил:
— Вы служитель культа?
Не без торжественности ответил ему встрепенувшийся старец:
— Да, юный друг мой, культа науки...
Из распахнутого окна в особняке доносилась музыка, слышался смех. На дворе весна тридцать шестого года...