Шесть серых гусей, стр. 6

Он пошел вдоль полок. Упоминание о святом Амвросии, кажется, успокоило старика и подозрительность, с которой отец Мауро относился к своему гостю, окончательно улетучилась.

— Известно ли вам, что монахи-бенедиктинцы составляли его житие прямо здесь, в этой самой комнате… — взволнованно прошептал он.

— Какой замечательный памятник человеческой мысли его «Пять книг о вере», — подхватил Шлегель. — Но как странно!..

Он вдруг остановился. Его удивленный возглас заставил отца Мауро подойти ближе.

— Что случилось, полковник?

— Рядом со святым Амвросием стоит весьма странный том. «О природе райских птиц и туканов», Париж, издательство «Левайян», одна тысяча восемьсот первый год, — прочел он громко. — Что делает этот труд натуралиста среди творений отцов Церкви?

Отец Мауро и сам, казалось, остолбенел от удивления.

— Мне известно, что голубь может символизировать Святой Дух и вашу трогательную покровительницу, — сказал офицер, — но я бы не решился на этом основании объявить орнитологию разделом богословия…

— Мне кажется, я знаю, чья это работа, — воскликнул отец Мауро, сделав строгое лицо. — Коррадо! — гневно крикнул он. — Где ты, бездельник, покажись, раз уж ты сейчас мне понадобился!

Ответа не последовало.

— Это юный послушник, которого прислали мне помогать, — объяснил монах. — Тот еще подарочек… Уже не первый раз он ставит книги куда попало!

Шлегель, видя, что старик покраснел от негодования, попытался его успокоить.

— Апологетика и теология — слишком суровые материи для молодых людей, — негромко сказал он. — Хотя сам я еще подростком начал интересоваться всем этим.

И он широким жестом обвел заставленные книгами полки, на которых играли солнечные блики. Суровое лицо монаха впервые за весь день озарилось улыбкой.

— И снова я сожалею о том, что был таким раздражительным и таким… — начал было он, но не смог закончить фразу.

Его прервал новый грохот взрыва, от которого задрожали стекла. Совсем близко прогремел взрыв более сильный, чем все предыдущие, раздался звон разбитого стекла, и часть верхних полок с грохотом обрушилась вниз. Сотни драгоценных томов полетели с шестиметровой высоты и попадали на пол. От удара их переплеты вывернулись, и стала видна внутренняя отделка. Они были похожи на раздетых старух. Потом все стихло. Отец Мауро смотрел на эти разрушения молча, не веря собственным глазам. Руки у него дрожали, а лицо стало белым, как листы пергамента, устилавшие пол. Он рухнул на стул и несколько минут сидел в полной прострации.

— Боже мой, Боже мой, — прошептал он. — Все книги испорчены, испачканы, разворочены.

Отец Грегорио и отец Гаэтано вбежали в комнату.

— Вы не ранены? — взволнованно спросил приор, подходя к библиотекарю.

— Еще ни разу бомбы не падали так близко, — встревожился аббат. — Можно подумать, вы сделали это нарочно, полковник.

Шлегель открыл окно и высунулся наружу, чтобы посмотреть, куда пришелся удар. Едкий запах дыма заполнил большой зал.

— На этот раз били по Рокка-Янула, — констатировал он. — Гора теперь похожа на дворец Менелая, возвышающийся над разрушенной Спартой, как во второй части «Фауста».

Он обернулся.

— Я бы назвал это предупреждением, — задумчиво произнес он.

— Счастье, что вы не стояли на лестнице, отец Мауро, вы могли упасть, — сказал Коррадо, появившийся неизвестно откуда. — И как бы себя тогда чувствовали?

— Ах вот ты где, паршивец! — проворчал старик. — Ну-ка расскажи мне, что это еще за история с птицами!

1

29 ноября 1943 года

Он присел на корточки, пытаясь разобрать надпись на табличке, валявшейся у стены здания, за выпотрошенным фасадом которого зияла пустота. «Переулок Паллонетто — Санта-Лючия», — прочел он. Бомба упала на углу спускавшейся под гору улочки, от которой не осталось ничего, кроме узкого прохода между рухнувшими стенами. Перекресток представлял собой груду развалин, среди которых в поисках съестного, все более редкого и оттого все более желанного, копошились голодные дети. Один из них дернул его за рукав, и он резко оттолкнул мальчика, сознавая свою неправоту, но в то же время оправдывая себя. Крикливые и бурно жестикулирующие, худые и грязные дети, собирающиеся в стайки, создавали вокруг себя такую беспорядочную, шумную и непредсказуемую суету, что работавшие в этом квартале солдаты побаивались их и, не задумываясь, отпихивали гораздо грубее, чем это сделал он. К счастью, внимание детишек отвлек перевернутый трамвай, на котором еще можно было разглядеть табличку: «Мер-джеллина 19 — Муниципио». Они набросились на него, как пираты, берущие на абордаж севший на мель баркас. Глядя на этот трамвай, он вспомнил, какой улица Санта-Лючия была в 1936 году, когда он гулял по ней с Ливией: шумной и оживленной, беззаботно-веселой, и солнце играло на нарядных и бесхитростных, сияющих, словно таинственные скинии, уличных алтарях, которые тогда можно было встретить на каждом перекрестке.

Вскоре появился тяжелый автокран, принадлежащий американцам, и начал разгребать мусор, пытаясь как можно скорее освободить от завалов проезжую часть. Из подъехавшего грузовика выскочили саперы в касках, гетрах и безукоризненно чистой униформе и без всяких церемоний прогнали ребятишек из их убежища. Эти последние собрались тем не менее чуть выше и замерли, завороженно следя за действиями джи-ай, их широкими и точными движениями, походкой вразвалку, за тем, как они дружески хлопали друг друга по плечу, когда кран наконец поднял трамвай и поставил его обратно на рельсы. Словно желая извиниться перед маленькими зрителями за свою грубость, солдаты подошли к группке детей, бросили им немного сигарет и конфет и хохотали, глядя, как ребята дерутся за подачку. Ларри с отвращением отвернулся и продолжил свой путь к набережной. Саперы уехали, военных вокруг больше не было, и все взгляды обратились на Ларри. Ему казалось, что детишки смотрели на него с сочувствием, сравнивая его поношенную гимнастерку лейтенанта с опрятными, подогнанными по фигуре и отутюженными костюмами американцев. После того как в городе появились высокие беззаботные джи-ай, неаполитанцы ни на кого больше внимания не обращали. Ларри не знал, где теперь его приятели из британской Восьмой армии. Вряд ли они устроились так же хорошо, как американцы, ими не восхищались, им не аплодировали, но он был уверен, что его бывшие сослуживцы не кидают конфет в толпу оголодавших ребятишек, чтобы посмотреть, как те будут драться.

На углу переулка Паллонетто его внимание привлекла очаровательная и хрупкая юная парикмахерша, странным образом напомнив родную страну и беззаботную довоенную жизнь. Она сидела за низеньким столиком, украшенным, как уличный алтарь, гирляндами и стеклянными бусами. Ее неестественно прямая спина и хорошо сформировавшаяся грудь под чахлыми плечиками делали эту девушку похожей на величественную маленькую весталку. На непорочно-белой скатерти она старательно разложила комплект расчесок и щеток, поставила три разноцветных флакончика и, казалось, готова была часами ждать клиента. Американцы смущенно и насмешливо посматривали на нее, без сомнения, задавая себе вопрос, чем же она зарабатывает на жизнь. На безмятежно-спокойном и безразличном лице девушки не отражалось никаких чувств, она была так бесстрастна, что никому и в голову не приходило делать ей непристойные предложения. Но Ларри показалось, что любой пустяк, мимолетный знак внимания мог бы порадовать ее, разгладить морщинку между бровей, вернуть краски жизни на матово-бледную кожу и надежду в сердце. Хрупкие инструменты и удушливый запах одеколона странным образом превратились для него в символ возрождения измученного города, и ему вдруг захотелось заговорить с ней, заставить улыбнуться, но застенчивость, боязнь быть неправильно понятым и уверенность в том, что мальчишки обязательно будут смеяться над ними у них за спиной, помешали ему, и Ларри даже не попытался привлечь внимание девушки.