Никто, кроме нас!, стр. 36

– «Зброевка», чешский, – напомнил Андрюшка.

– Еще есть тоже немецкий, поновей, – сказал Борька. – Этот у нас в наземной охране… А на машинках – гранаты пороховые, бутылки с коктейлем, противотанковых гранат немецких много, они почти как бомбы небольшие шарашат… На «Блюзах» ракетные установки поставили, с электроспуском. По шесть ракет под крыло, есть осколочные, есть зажигательные. Ничего, почти не осекаются. Правда, рассеивание дай бог. Но если по площади лупануть…

– Кино… – я помотал головой. – Сколько же у вас человек-то?!

– Около трех десятков, еще набираем, – сказал Колька. – Самых проверенных, выбор есть, пацанов полно…

– Слушай, мы тебе все рассказали, – вдруг как-то растерянно сказал Димка. – Ну, мы конспираторы, на х…й…

– Погоди, – оборвал его Колька. И посмотрел на меня: – Ты, может, думаешь: вот, пацаны в войну решили поиграть, вообразили себя казаками… А ты на кладбище на наше сходи. Мы даже не про могилы старших говорим. Там сектор целый есть. Больше ста могил, и на всех – «неизвестный мальчик», «неизвестная девочка»… или просто «неизвестный ребенок». Откуда? А в самом начале там, за станицей, на дороге, турки ракетами со штурмовиков три автобуса разбили. Автобусы детей из Сухуми везли. Наших, русских, которые там отдыхали где-то. И абхазских тоже, каких запихнуть успели… Штурмовики как по ним ракетами дали – и все. Потом наши собирали и хоронили. Старшие хоронили. Хоронили и плакали. Мы ведь даже узнать не успели – кто такие, откуда родом. Не выжил никто. Автобусы-то гражданские были. Слепой различит. Мы не герои никакие. Мы до войны казаками звались, да, форму на парадах носили, а так были такие же малолетние упыри, как и другие. Но теперь-то так жить нельзя. Ты пойми, Коль, – нельзя. Теперь воевать надо. Теперь мы и правда казаки.

– Летающие, – усмехнулся Борька.

А я… что я?

Я вспомнил, как лежал на песке и смотрел оцепенело на воронку на месте нашей школы.

– Пошли движок перебирать, – буркнул я. – Чего теперь…

И мне вдруг показалось, что плеснувшая в лицо чистая и холодная вода промыла мне глаза.

Как будто пелена какая-то с них спала.

Честное слово.

Крылатая сотня

Белесый, поблескивающий аппарат вынырнул из-за рощи. За ним волокся хвост дыма. Не помню, как я оказался в канаве, откуда осторожно высунул нос, не в силах преодолеть природного любопытства. Сверху на меня грохнулся Витька Фальк, вмяв меня в землю – и почти тут же неподалеку хлопнул взрыв и послышалось: «Урррррааа!!!»

– Че это? – спросил я прямо в обалдевшие Витькины глаза.

Он помотал белыми лохмами:

– Не знаю. Я гляжу – летит. Я прыгнул.

– Слезь, – я отпихнул его ногой.

Наверху хохотали ребята и недоуменно визжала свинья.

– О, как устроился!

– И замаскировался!

– Пошли вы! Я, блин, упал!

– А тебе там идет, один в один!

Мы кое-как выбрались наружу. Все обитатели скотного двора столпились около загородки, в которой обитал «№ 54, 135 кг на 4 июня», как свидетельствовала табличка на дверце. «№ 54, 135 кг на 4 июня» с оскорбленным видом торчал пятаком через загородку. Пятак ему почесывала сестра Олежки Гурзо, Дашка, приговаривая: «Напугалась, маленькая, убилась, маленькая…» Через загородку лез – рук ему опасливо не подавали – Сашка Радько, младший брат Кольки. Сашка был сильно маскировочного цвета, и было видно, что он полезет в драку, как только переберется наружу. Остальные ржали.

Наверное, правда была бы драка – в отличие от сдержанного Кольки, Сашка был без тормозов – но мимо по улице пробежала вопящая толпа пацанов поменьше (разбавленная несколькими девчонками) – и станичных, и беженцев, и детдомовских. В их воплях слышалось на всю свободную область Кубанского войска одно ликующее слово: «Сбили!»

Верхняя слега ограды скотного двора хрястнула и просела – через нее одновременно попытались перескочить восемь мальчишек. Из забойного цеха понесся густой отборный мат старика Игоря Николаевича – заведующего двором.

По копошащимся (тоже с матом, хотя и более звонким) телам я и Витька прорвались в первые ряды…

…Атаман Шевырев, похожий на кряжистый волосатый пень с огромными кулаками, на который натянули казачью форму, поспел к месту падения первым – верхом. Я его побаивался – атаман постоянно был зол от количества хлопот и от того, что станичный круг «приговорил» не брать его «на линию», хотя по возрасту он еще «вполне годился». Такая же судьба постигла еще тридцать казаков – в основном шестнадцати-семнадцатилетних и старше пятидесяти. Их оставили для обороны станицы (хотя было ясно: если уж враг дорвется сюда, то какая там оборона…). Но вот получилось так, что именно они – из имевшихся в распоряжении круга зушки-спарки и счетверенного КПВТ, кое-как прикрывавших станицу с воздуха – сшибли беспилотный «Прэдатор», вынырнувший из-за рощи. И теперь атаман метался вокруг лежавшего в небольшой воронке переломанного аппарата, грозил нагайкой, сипло матюкался, не допуская ближе любопытствующих, а школьный учитель физики и еще какой-то малознакомый мне гражданин возились около этих обломков.

Мы остановились в отдалении. У Шевырева не заржавело бы и врезать. Я передернул плечами, вспомнив, как позавчера он полоснул мне по заду, когда я тащил бочку и не успел убраться с дороги вовремя. Я тогда взвился, буквально задохнувшись – не столько от боли, сколько от возмущения. Меня! Которого ни разу! Пальцем! Никто! Но пока я собирал заряд негодования, чтобы уложить атамана наповал, он уже заговорил с Игорем Николаевичем на тему «ты, дед, хоть лопни, а мясо чтоб было не только на линию, но и для ребятишков…» – и мой запал пропал сам собой. Я потер задницу, хлюпнул и покатил бочку дальше.

А обида почему-то пропала сама собой…

…«Прэдатор» был страшен. Он походил на какого-то головастого крылатого червя, белесого и осклизло-блестящего, совершенно не имеющего отношения к нашему миру. Кажется, не я один подумал что-то похожее, потому что, когда в обломках что-то скуляще скрипнуло и шевельнулось – шарахнулись в стороны все. И мелкие пацаны, и женщины, прибежавшие с молочной фермы, и мы, и казаки из конвоя Шевырева, и сам Шевырев.

– Да все нормально, это камера! – крикнул учитель физики.

И мы увидели глаз.

Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает.

Антрацитово-черный, непроглядный, но в то же время какой-то рубиновый, большой, выпуклый, блестящий глаз смотрел на нас из обломков. Неотрывно. У меня мурашки побежали по рукам, плечам, спине. Я понял, что где-то – очень далеко – кто-то в чужой форме, сидя за пультом, видит нас всех. Меня – красного от загара, в драных джинсах и перепачканных навозом кирзачах. Сидящего на заду Шевырева – он поскользнулся. Конвойцев с «егерями» в на ремнях. Детей, женщин. Всех видит. И ничуть нас не боится. Может, даже смеется – вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять нашим армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну…

Разве это – война, если мы даже не можем добраться до них?! Ведь те, кого убивают казаки и добровольцы «на линии» – это турки, грузины, наемники со всего белого света. А как же эти?! Вот этот, который сейчас смотрит на нас через кроваво блестящий глубокий глаз объектива?!

– Они нас что, видят? – Шевырев поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку.

– Скорее всего – да, – ответил тот полузнакомый мужик. – Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем?

– Осторожней там, – буркнул Шевырев. – Чего встали, станичники и прочие?! А ну – по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?!

Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле – в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого еще никто не сбивал…