Чистый след горностая, стр. 27
— Чего уж там… Чего уж… Какая благодарность… Я вот и съездить-то к ней все не могу.
— А ездить она и не велела. Она сама скоро приедет, недельки через полторы.
— Через полторы? — пригорюнилась Наташка. — Ой, как долго. У меня все терпелочки кончились.
— Потерпишь, — сказал я солидным голосом. — Ты лучше спроси, как хоть там в больнице. Кормят-то хорошо, досыта?
Валерьян Петрович посмеиваться перестал, развел руками:
— Так ведь как везде, Леня. По карточкам. Надо бы лучше, да сам знаешь…
— Исхудала мама?
— Болезнь никого не красит.
Валерьян Петрович хотел еще что-то сказать, да тут вдруг Шурка радостно пискнул и говорит:
— Ой!
А Наташка тоже:
— Оё-ёй!
Я обернулся и вижу: пакет они распороли, а из пакета… А из маминого пакета сыплются сухари! Сухарей много. Целая горка. Ребята изумленно трогают их, а потом как запрыгают, как завизжат:
— Мама хлеба прислала! Мама нам хлеба прислала!
Я смотрю на сухари и говорю:
— Что это? Неужто она? Зачем же вы взяли, Валерьян Петрович?
А он тоже смотрит, плечами пожимает!
— Так ведь не знал же я! Она без меня пакет зашивала.
Я чуть не заплакал!
— Эх, Валерьян Петрович, Валерьян Петрович, надо было посмотреть. Ведь это же она и там, в больнице, для нас свой хлеб прячет.
А маленьким хоть бы что. Поморгали, послушали да и говорят:
— Леня, а можно мы попробуем?
Я махнул рукой:
— Пробуйте! Ешьте. Не отправлять же назад.
Они принялись нахрустывать сухарями, на рожицах у них счастье, а у меня на душе — мрак. Ведь это я их собирался накормить хлебом, а вышло так, что накормила их опять мама.
Валерьян Петрович тоже стоял грустный, потом он поднял с табурета шарф, шапку:
— Ладно, Леня. Мне надо идти. У меня в дежурке на вокзале тетради остались. Я к вам завтра зайду.
Он направился к двери, я пошел его провожать. Но у порога он остановился, глазами показал на стол, на сухари, на ребят и тихо сказал:
— Маме твоей, Ленька, цены нет. Помни об этом всю жизнь. Всю, до последнего денечка.
Я опустил голову, он потрогал мои волосы:
— Ну, будь здоров. Не унывай.
— Спасибо вам.
— Это маме твоей от меня спасибо.
Я хотел спросить, за что же он-то благодарит маму, да дверь уже захлопнулась, и только холодный пар обдал мои голые ноги и раскатился по полу.
Глава 17
ТЕМНЫЕ ДОРОГИ
К своей рабочей жизни я стал уже привыкать, не мог лишь привыкнуть к пустынной зимней дороге, потому что приходилось бегать по ней в потемках одному. О гордом одиночестве, о том, как я докажу Тоне и Женьке, что мне хорошо и без них, легко думалось дома на теплой кухне или в мастерской, а вот в ночном поле на дороге было не очень-то уютно и даже тоскливо.
Ребята, которых я узнал на работе, все жили по своим домам в здешнем селе или ночевали в общежитии за церковью. Ночевал тут и весь взрослый народ. Слесари, трактористы, комбайнеры не заглядывали к своим семьям неделями, и все это называлось казарменным положением и по-иному быть не могло. Теперь каждый работал не только за себя, но и за тех, кто ушел на фронт. Это лишь нам, пацанам, давали поблажку: время от времени разрешали выходной да отпускали на ночь к дому. Но все равно попутчиков у меня не было, вот я и бегал в одиночку через пустынные поля.
Бегал и каждый раз нажимал так, словно кто за мною гонится.
Боялся я волков. О них что ни зима, то расходились по всей округе страшные слухи. Тут они, слышь, проломили на колхозной ферме старую крышу и порезали всех овец; там они повстречали на ночной тропе деревенскую учительницу, и осталась от этой учительницы лишь раскиданная по снегу стопа школьных тетрадей.
Рассказ об учительнице действовал на меня ужасно. Видение лежащих на истоптанном снегу тетрадей преследовало меня до той поры, пока однажды утром Павел Маркелыч не спросил:
— Чай, боишься один через поле бегать?
Я сознался:
— Боюсь. Волков боюсь. Они, говорят, учительницу задрали.
Старик презрительно махнул рукой:
— Опять учительница! Да я сколько зим на свете живу, столько о ней и слышу. Как зима — так учительница, как новая зима — так опять учительница. А я, милок, шестьдесят третью зиму распечатал, так считай, сколько их, учительниц-то, пропало? Брехня все это.
— Может, на одну когда и нападали?
— Выдумки! Не нападали. Если бы напали, мы бы эту учительницу знали по имени. А ты хоть раз имя слышал? Нет, не слышал. Вот и получается — враки. Это люди со злости навесили на волков такой грех. В отместку за овец, за телят. Вот эту живность, если сторожа растяпы, волк берет — это точно. А человека — нет. Человека он сам боится. Да что тут волк? Нынче двуногие волки появились.
— Двуногие? Вы о ком?
— О Миньке. О бывшем твоем соседе. Вот волк так волк. Не трусцой по суметам, а с ножом да на лыжах. Не зря в народе говорят: на волка помолвка, а пастухи шалят.
Сказал он это, глянул на меня поверх очков, а у меня даже коленки ослабли. Я думал, про Миньку давным-давно все позабыли, а он — вон он, опять! Я сразу глаза в сторону и говорю этаким скучным-скучным голосом, будто мне все равно:
— Где же он их взял?
— Что взял?
— Да лыжи!
— Украл где-нибудь. А может, кто и подарил. Петых дураков на свете немало, в лицо Миньку не каждый знает. Лыжи-то у него, слышь, охотничьи.
Душа у меня совсем ухнула вниз, я Пыхтелычу говорю:
— Неужели? Откуда известно, что охотничьи?
— Так его ведь сегодня под утро чуть-чуть не накрыли. В здешней овчарне замок ломал.
— Сломал?
— Не успел. Кузнец спугнул. Он у нас ни свет ни заря на работу ходит, все первым, все первым норовит. А тут в потемках и слышит: железо хрустит на овчарне. Кузнец — туда, Минька — от него. Кузнецу, лешаку, не шуметь бы; к нам бы в общежитие потихоньку; мы бы Миньку сообща враз накрыли, а он, дьявол одноглазый, сам кинулся. Да где ж ему!
— А по следу почему не пошли?
— Пошли! Но откуда пошли, туда и вышли. Минька — зверь опытный: дал круг, всех запутал, а сам по зимникам, по накатанным дорогам — шасть в леса, там и канул. Он, волчина, знает: рабочим людям по борам да по чертолому бегать некогда, а милиции на весь край — полтора человека; разве что из области пришлют.
Пыхтелыч говорит, я слушаю и чувствую: чем дальше, тем больше грызет меня совесть. С одной стороны, совесть, с другой стороны, страх. По совести-то я понимаю: надо бы мне признаться, что лыжи у Миньки наши; а, с другой стороны, страх подсказывает: «Помалкивай! Ведь на лыжах не написано, чьи они. Правда, на лыжах есть борозда, по которой Миньку намного проще разыскать, но и про борозду говорить нельзя. Как скажешь, так тем самым петым дураком Павел Маркелыч тебя и назовет. А потом сбежится вся мастерская, все будут спрашивать, как это я умудрился подарить Миньке лыжи. Вон Павел-то Маркелыч так и говорит: „Подарил!“ А попробуй докажи, что не подарил. Пока докажешь, хватишь горюшка».
В общем, стою и маюсь, а старик говорит!
— Что ежишься? Напугал я тебя? Наплюй, не бойся. И волков не бойся, и Миньки не бойся. Минька — молодец против овец, а против молодца и сам овца, Оттого и в дезертиры подался. Он теперь год на здешних дорогах не покажется, если не изловят да под наганом не поведут. Бояться тебе некого, помяни мое слово.
Так и не открылся я Павлу Маркелычу про лыжи, но слово его помянул скоро.
Накануне моего выходного дня подошла к концу работа над вторым мотором. Над тем самым, за который мне было обещано повышение. Я думал, управлюсь с ним часам к восьми вечера, а провозился допоздна. В мастерской в это время оставались лишь старики-рабочие, и Павел Маркелыч все выпроваживал меня!
— Иди, иди, потом доделаешь. Ты ведь у нас семейный. Вроде как отец-одиночка.
Рабочие на эту шутку посмеивались, тоже говорили: «Иди!» — но я уперся на своем. Новый день мне хотелось начать с новой работы, и домой я собрался чуть не в полночь.