Юрьев день, стр. 9
Продувает ветер старенькую одежку.
— Есть охота... — пожаловался.
Мамка из котомки, что на дедовой телеге лежала, начатую краюху хлеба достала, отломила кусок:
— Покушай, дитятко.
Съел Тренька хлеб без остатка. Пить захотелось. Потихоньку от мамки зачерпнул горстку снега.
Только когда стало совсем смеркаться, дозволил рытовский приказчик остановиться на отдых и ночлег.
А утром опять замерзшая, едва покрытая снегом, вся в колдобинах да выбоинах дорога. И на другой день так же. И на третий...
Не бегал уже Тренька вперед, обгоняя обоз. Плелся вместе со всеми.
Иногда и на телеги присаживался — на дедову али на ту, на которой Тишка, его двоюродный брат, по малолетству до бровей закутанный, ехал.
Не по-детским ногам оказался долгий путь.
Приметил Тренька: чем далее они от дома, тем чаще попадались брошенные, пустые, а то и вовсе пожженные избы и деревеньки.
— Отчего так? — спросил у дядьки Николы.
— Война, Треня. Нетто не слышал?
Слышать-то слышал Тренька и не единожды, да не уразумел, с кем она и отчего сделалась.
О том и спросил дядьку Николу. Однако ответил ему дед:
— Воюет царь-государь Иван Васильевич с королем польским да с иными соседями, дабы получить выход к морю.
— А зачем царю море понадобилось? — допытывался Тренька.
— Через море идет торговля со многими чужими странами... — объясняет дед слабым голосом.
Тренька голову задрал, чтобы на дядьку Николу глянуть: что он скажет? Знает Тренька, спорят они с дедом по всякой причине и не всегда правда оказывается на дедовой стороне. И верно, бормочет дядька Никола, словно сам с собой разговаривает:
— Больно дорого та война выходит. Началась — я мальчонкой малым был. Эва, сколько лет прошло! А по сей день людей бьют и жилье разоряют да жгут. И когда и чем все кончится, богу ведомо...
И точно в подтверждение словам дядьки Николы — за поворотом головешки, присыпанные снегом. Все, что осталось от придорожной деревеньки.
На четвертый день поравнялись с такими же головешками, велел приказчик Трофим останавливаться.
— Аль случилось что? — спросил дядька Никола.
— Приехали, — отвечал Трофим. — Тут жить будете.
Не жаловал дядька Никола рытовского приказчика, а тут улыбнулся:
— Ты, стало быть, шутки шутить умеешь...
А Трофим:
— Не беда, что деревенька спалена. За той вон избой — кнутом на уголья указал, — банька стоит, почитай, целехонькая. В ней нокудова и поселитесь. Зимой избы справите, а по весне, с богом, в поле.
— Дядька Никола скривился недобро:
— Будет пустое молоть. Далее поехали. Поди, не лето.
Только тревога послышалась Треньке в голосе дядьки Николы. Должно, понял тот: ох, не шутит исправный рытовский слуга. Не успел приказчик Трофим ответить, послышался дробный конский топот, и из-за поворота на рысях — сам Иван Матвеевич Рытов с людьми своими, тоже конными.
А перед ними — пес роста непомерного и обличил страшного.
Не слезая с лошади, крикнул Рытов весело:
— Здорово, мужики!
Все, кроме деда, который вниз животом лежал на телеге, земные поклоны отвесили.
— Как доехали?
— Доехали-то слава богу, — за всех ответил дядька Никола. — Где поселиться велишь?
Рытов брови вскинул:
— Разве Трофим не сказывал? Тут и будете жить, — плетью в сторону пожарища ткнул и, почитай, слово в слово, как приказчик: — За той избой банька стоит, в ней и разместитесь. Зимой отстроитесь, а летом — в поле.
— Государь... — молвил подавленно дядька Никола. — Нешто две семьи в баньке поместятся? И к тому ли ехали?
Рытов, уже не так весело, как прежде, плетью поигрывая, ответил:
— В тесноте — не в обиде. Рад бы в хоромах встретить, да нету их.
Так что, мужики, самим придется потрудиться, а я помогу, коли что понадобится. Лесу дам, лошадей, семян для посева. — И, оборотясь к приказчику: — Гляди, Трофим, не обижай крестьян. А вы, — это уже деду да отцу с дядькой Николой, — его, ровно меня, слушайте. Он у меня заместо правой руки.
С теми словами хлестанул плетью лошадь, отчего та на дыбки взвилась, и поскакал обратно. За ним люди его, а позади всех — собака.
— Так-то, — удовлетворенно заметил приказчик, надевая шапку, снятую перед барином. — А теперь, мужички, разгружаться надобно. Да побыстрее. Не то мне с лошадьми дотемна не управиться.
— Разве лошадей с собой возьмешь? — удивился отец.
— Неужто под открытым небом оставлять? Их и поставить тут некуда и кормить нечем.
Усмехнулся криво дядька Никола:
— А кабы и стойло с кормушками?
— Тогда б другое дело... — ответствовал приказчик.
— А я так думаю, — продолжал дядька Никола, — все одно б ты лошадей забрал.
— С чего бы? — как показалось Треньке, с нарочитым удивлением вопросил Трофим.
— Боитесь вы с барином, как бы не сбежали мы все в первый же день.
— Эва, надумал! — вовсе уж фальшивым голосом воскликнул Трофим.
И многозначительно добавил: — Впрочем, от нашего барина убежать мудрено. Один попробовал было...
— И что? — полюбопытствовал дядька Никола.
— Похоронили, неделю назад.
Дядька Никола, отец Тренькин и сам Тренька на приказчика уставились. Даже дед в телеге приподнялся.
— Кто ж его так? — спросил дядька Никола.
А приказчик Трофим, словно о деле самом обыкновенном:
— Собаку, что с барином была, чай, видели? Смердов брат родной — по кличке Урван. Он и настиг. За огородами, вон на том самом месте, — указал Трофим в сторону баньки, — бугор виднеется. То могилка и есть...
— Насмерть, что ли, загрыз? — после долгого и тягостного молчания спросила бабушка.
Засмеялся Трофим.
— А он, Урван-то, по-другому не умеет. Догонит и сразу за горло...
— Что же, не впервой ему, что ли? — спросила опять бабушка.
— Да уж... — начал было Трофим, однако тут же себя и перебил: — Заговорились мы, люди добрые, а времечко идет. Бежит времечко...
Под приказчиковы нетерпеливые окрики разгрузились новые рытовские крестьяне. Проводили взглядами недобрыми Трофима, господского холопа хитрого.
И остались одни подле пожарища в смятении и растерянности.
Глава 9
«ПОЖИВЕМ-УВИДИМ...»
Ночью к баньке подошли волки. И такой вой подняли, что у Треньки на голове волосы дыбом встали.
И как ни кричал на них дядька Никола, как ни стучал палкой в стену — приумолкнут и снова:
«У-у-у! У-у-у!..»
А один — должно, самый смелый — лапами в дверь царапался, и слышал Тренька его дыхание и, кажись, как зубами тот волк щелкает, тоже слышал.
Только утром, когда светать стало, убралась волчья стая.
Вышел Тренька следом за дядькой Николой из баньки — звериные следы повсюду и дверь баньки ободрана, не поймешь, то ли когтями, то ли клыками волчьими.
— Эва, что понаделали... — жалобно сказал Тренька.
Дядька Никола принялся костер налаживать, вздохнул:
— Верно сказывают, иной раз из огня да в полымя угодить можно.
Так, кажись, нам и посчастливилось.
— На то похоже, — сумрачно согласился отец.
Дед из баньки отозвался:
— Митька придет, тогда и поглядим. Может, и не так уж все худо, как спервоначалу кажется...
Митька не пришел — прибежал, запыхавшись. Веселый, румяный на морозе.
— Маманя! Тятя! Приехали!
Мамка но всегдашней своей слабости хоть и на радостях, а заплакала.
— Свиделись, слава богу...
Смеется Митька:
— Плачешь чего? Нль похоронила уже?
Улыбается сквозь слезы мамка:
— Боязно, Митенька. Волков кругом пропасть. Да и у людей ты чужих.
— Волков, маманя, бояться — в лес не ходить. А люди...
Тут приметно сник Митька, замялся.
— Добрый ли хозяин Рытов-то? — продолжала допытываться мамка.
Митька вовсе глаза отвел.
— Вы, чай, но завтракали еще?
— А ты?
— И я, признаться, нет.
— Что ж мы стоим-то тогда? — засуетилась мамка.