Юрьев день, стр. 11
Смолчал приказчик Трофим. А отец:
— Может, оно и впрямь к лучшему. Все посытнее нашего есть будет.
Торопится Тренька за хмурым Трофимом по заснеженной, едва наезженной дороге, а сам мечтает:
«Худое ли дело? Настоящим работником на псарне буду. Не то что на княжьем дворе, где баловство одно было».
Охота ему Трофима про рытовский псарный двор расспросить. Да разве к такому человеку подступишься?
Поэтому до самой рытовской усадьбы смирял Тренька свое любопытство. Ждало его там, однако, великое разочарование.
На задворках конюшни огорожен закуток, вроде загона овечьего. Хибарка ветхая при нем. Вот и весь рытовский псарный двор.
Ходит по тому двору старший рытовский сын Филька с важным видом и, вроде отца, плеткой поигрывает.
Подвел приказчик Треньку к молодому барину, в спину толкнул:
— Кланяйся!
Филька на Треньку глянул с презрением:
— Проку от такого, ровно от козла молока.
На что Трофим почтительно ответил:
— Государь-батюшка Иван Матвеевич повелел...
Заорал вдруг Филька на Треньку:
— Чего стоишь, рот разинул?! Бери лопату да живо! Плети захотел? Враз угощу!
Кинулся Тренька за лопатой, споткнулся о жердь, занесенную снегом, полетел на землю. Губу о мерзлую кочку раскровянил. Носом шмыгнул, а заплакать не успел. Филька сзади поперек спины плетью:
— Я те покажу, как работать надо!
Вскочил Тренька поспешно. Слизнул с губы языком соленую кровь.
«Эва, какая она,барская милость», — горестно подумал. И обеими руками — за тяжелую лопату: собачье жилье от снега и грязи чистить.
Глава 11
УХОДИТЬ НАДО...
Полгода прошло.
Переменилась Тренькина жизнь против прежней начисто.
Встает теперь Тренька затемно. Не сам, понятно, просыпается. Будит его старший псарь Митрошка по прозвищу Овечий хвост. П не нежится, как бывало в родной избе, Тренька. Мигом вскакивает. Потому что, толкнув его в бок, добавляет Митрошка:
— Вставай! Того гляди, Филька пожалует.
Едва успевает Тренька обернуться, слышится сердитый Филькин голос:
— Эй, кто там! Аль поумирали все?
Всех-то работников на псарном дворе: он, Тренька, да Митрошка.
Прежде был еще один холоп. Однако, едва Треньку псарем сделали, того холопа по господскому повелению приказчик Трофим отослал на конюшню.
Беден Рытов людьми, потому и поставлен Тренька вместо взрослого мужика. А разве может он со взрослым мужиком равняться силенкой?
А Филька знать ничего не хочет. Чуть чего, кричит:
— Мне, что ли, за лопату да метлу браться?
И — плетью.
Из кожи лезет Тренька, чтобы получше исполнить работу. А на Фильку все одно не угодишь.
В тот день, о котором речь, злым явился Филька. Отчего — неведомо.
Может, от отца попало или еще какая тому причина. Только зыркает Филька по сторонам, ищет, к чему бы придраться. А нешто мудрено на рытовской псарне найти огрехи? В запустении двор, как и все рытовское хозяйство. Конуры собачьи ветхие, щелястые. В них — грязь, которую Тренька с дряхлым Митрошкой никак не поспевают убирать.
Орет Филька, грозит плетью:
— Дармоеды! Пороть вас на конюшне каждый день следует! Собак, коим цены нет, губите!
Верно. Хороши борзые у Рытова. Более всего — одной ветви со Смердом и Урваном. Слышал Тренька, откуда они взялись. Пограбили однажды царские слуги вотчину не угодившего царю боярина. Кто чем попользовался, а Тренькин хозяин нынешний, — боярскими псами, дорогими и редкими.
Только что Тренька может поделать?
У богатого князя, не считая ловчего, борзятника старшего и иной обслуги, чуть не к каждой собаке свой человек приставлен. А у Рытова на три десятка — два работника: старый да малый.
— Кому вчера велено было конуру поправить, а? — подступается Филька к Треньке. И что есть силы псаренка по ногам ременной плетью хлесть! Ученый, Тренька. Замотаны у него ноги толстыми онучами-портянками. А все одно больно. И главное — обидно. Минуты лишней вчера не посидел, крутился, ровно белка в колесе. Однако знает Тренька: оправдываться перед Филькой — хуже будет. Валится на землю перед молодым барином, дабы того кротостью и послушанием утихомирить.
— Оплошал, государь-батюшка. Виноват!
Впереди день целый, забот пропасть, потому, оходив еще раз Треньку плетью, орет Филька:
— Подымайся, холоп ленивый!
Встает Тренька, с опаской косясь на плеть. Первая, хоть и не последняя на сегодняшний день, гроза миновала.
Приказывает рытовский старший сын:
— В амбар, живо! — и шагает первым, помахивая плеткой.
В амбаре отмерил под бдительным Филькиным оком приказчик Трофим дневное собачье пропитание: овсянки малый куль, конины кусок, с душком явственным.
Обратно пошли. Впереди — Митрошка, за ним — Тренька, позади всех Филька.
Оно б сподручнее было с вечера все получить, а то и вовсе собачью еду хранить на псарном дворе. Да впроголодь держит свою челядь Рытов.
И боится, что позарятся Митрошка и Тренька на собачий корм. Потому велит овсянку и, когда есть, мясо выдавать по утрам.
Фильке такое отцовское повеление в тягость: поспать вволю нельзя.
Вот и вымещает свое недовольство на Митрошке с Тренькой.
Стали на псарном дворе овсянку запаривать, кипятком заливать, что тут поделаешь — глаз не сводит Филька с котла.
А есть Треньке охота — спасу нет!
Иной раз устраивает себе Филька потеху. Милостиво дозволяет псарям полакомиться собачьей пищей. За живот от смеха хватается, глядя, как Митрошка с Тренькой на коленях перед корытом от борзых али от гончих отпихиваются локтями, норовя увернуться от морд их оскаленных.
Однако не всегда так. Вот и сегодня. Сунулся было Тренька к собачьему корыту, Филька его поперек спины плетью:
— Куда полез!
Захныкал Тренька:
— Пошто больно дерешься? Сказал бы — нельзя...
— Сам не знаешь?
Жадно навалились собаки на вкусную распаренную овсянку с мясом.
Митрошка и Тренька рядом стоят, слюни глотают. А Филька поодаль прохаживается, плеткой помахивает. Глядит, чтобы псари собачьей еды не трогали.
Дочиста вылизали собаки корыто, мыть не надо.
Треньке бы вместе с Митрошкой в людскую идти. Тоже чем ни то позавтракать. Но с порога окликает приказчик Трофим:
— Эй, малый! Беги к тятьке да скажи, чтобы Митька тотчас сюда шел.
Барин вчерась сам отпустил, а ноне требует.
Такому неожиданному поручению рад Тренька. Редко он теперь бывает подле мамки с тятькой.
Филька недовольно хмурится.
— Живей обратно, — приказывает. — Работу я, что ли, за тебя делать буду? И берегись, коли задержишься!
Что было духу припустился Тренька по знакомой дороге. Очень непохожа она на ту, что вела к родной Тренькиной деревеньке. Здесь куда ни поглядишь, холмы горбатые, да речки. А еще — камни. Отродясь Тренька не видал столько их, больших и малых. Иной в два, а то и в три человечьих роста. Гора целая! И на нолях камни. Мешают землю пахать и боронить Диву дается Тренька: откуда они только набрались на земле здешней?
Сноро бежит Тренька: голод подгоняет.
А подле недостроенной за зиму избенки, к которой он торопится, собрались мужики: дед Тренькин, отец, дядька Никола да еще трое крестьян рытовских. Митька тут же.
День воскресный, отдохнуть бы надо, а в иоле запряженная в соху лошаденка стоит. Та самая, что дана была осенью.
Отец Треньки сокрушенно руками разводит:
— Земля в запустении, почитай, лет пять лежала. Нешто ее легко теперь поднять и засеять? Да и лошаденка одна на два двора.
Дядька Никола согласно головой кивает: его иоле лошади дожидается.
Крестьянин, мужик черный, угрюмый, пророчествует:
— По осени урожай, трудом тяжким полученный, в рытовские амбары повезешь. А зимой к нему же за своим хлебушком на поклон явишься.
И даст он не взаймы просто, а заставит более отдать, чем взято. Да еще на барских покосах лишку отработать.
Второй крестьянин, с бороденкой жиденькой, глазами, запавшими после болезни, подтверждает: