Спокойствие не восстановлено, стр. 34
Глава 17
КАК ЗНАТЬ!
Утром полиции, вломившейся к студентам, открылось зрелище живописное и неожиданное. Повсюду: на столе, полу, стульях – следы бурной студенческой пирушки. Холодный, так и не убранный самовар, грязные чашки, тарелки, недоеденные бутерброды, смятые окурки, рассыпанный пепел.
Будучи разбуженным, один из студентов посмотрел мутными страдальческими глазами на полицейского чина и, едва ворочая языком, выговорил:
– Кваску бы сейчас холодного, коллега. А еще лучше огуречного рассолу…
Потом, должно быть разглядев форму, что у него трансформировалось странным образом, ни с того ни с сего попытался захорохориться петушком:
– А что, профессор? День рождения товарища, обыкновенное дело… И вообще я в полном порядке…
После чего уронил лохматую голову на весьма сомнительной чистоты подушку и богатырски – дело молодое – захрапел.
От второго не удалось добиться и этого. Мычал надсадно, норовил свернуться калачиком и бормотал:
– Отстаньте… Дайте поспать…
Полицейский чин помоложе презрительно скривился:
– А еще политики! Идеи проповедуют…
Двое других посмотрели на него с сожалением, как на придурковатого. Старший молвил, имея в виду Смычка-Матьку:
– Вот они, знаменитые сыщики. Нашли крамолу…
В его голосе сквозило откровенное злорадство. Кому приятно, когда посылают чужака, который будто бы может сделать то, чего не сумел ты.
Обыск на квартире Николая Ивановича Квасцова, книготорговца из мещан, также не дал никаких результатов. Перевернули все вверх дном, перепачкались с головы до ног в пыли, но ничего недозволенного не обнаружили. Странноватым, подозрительным казалось внезапное исчезновение хозяина вместе с прислуживавшим ему мальчиком. Однако никаких улик и даже следов поспешного бегства. Все в магазинчике чисто и аккуратно, все, видать, на своих местах. Не поймешь, вышел владелец на час-другой или уехал по своим делам. Известно, по роду своего занятия отлучался частенько и надолго. А что о том никто не ведает, мудреного нет – сам себе хозяин, докладывать некому да и незачем.
Однако неделей позже местному жандармскому начальству пришлось донести по инстанциям, без всякого, впрочем, сожаления и даже с затаенным удовлетворением – не шлите, мол, инспекторов – следующее: «… тело агента Коробкова Ф. Ф. (кличка Смычок) было найдено на левом берегу Волги в пяти верстах от города. Смерть наступила в результате прямого попадания в сердце. Выстрел был произведен с близкого расстояния из револьвера системы „Смит и Вессон“ 38 калибра (установлено по извлеченной пуле). Лица, причастные к убийству, пока не обнаружены…»
Как доподлинно известно науке, ничто в природе не исчезает бесследно. Так и тут: пропал в Казани владелец книжной лавчонки с помощником – зато по пути к первопрестольной объявился гувернер-немец с племянником. Если бы встретил их кто из соотечественников, безошибочно угадал по выговору – восточные пруссаки, быть может из самого университетского Кенигсберга. А что Гошке при уроках Николая Ивановича, и отличнейшей памяти, и музыкальном слухе произношение? Одна забава и даже удовольствие. Остерегался много болтать на людях, чтобы не обнаруживать еще довольно скромные познания в языке.
Со случайными русскими попутчиками – а иных не случалось – немец разговаривал сквозь зубы с видимым превосходством и даже презрением. Можно было понять, что не поладил с нанимателем и теперь возвращался на любимую родину, преисполненный отвращения к дикой стране, куда его занесло, и ее обитателям.
На них никто не обращал внимания. Мало ли иностранцев тряслось последние полтора столетия по российским ухабам в погоне за теплым углом и сытным пирогом? Гонору много, а в кармане – фьють! – ветер гуляет. Не велики шишки!
Прибыв в Москву, наши чужеземцы двое суток провели в скромной гостинице. На третьи покинули ее и словно растворились в городской толчее. Впрочем, опять не бесследно. У Серпуховской заставы в тот же день снял квартирку о двух комнатах русский учитель с племянником.
Следующим утром Гошка, стремясь насколько возможно унять волнение; стучал в дверь особнячка в арбатском переулке. Почти два года минуло с той поры, когда последний раз был здесь. В чужой драной одежке, смятенный свалившимися на семью несчастиями, крепостной господ Триворовых. Сейчас – по платью – из благородных среднего достатка юноша стоял перед широколицей служанкой, отворившей дверь. И не в одном платье заключались главные перемены, худо ли бедно, со всеми оговорками, а вольный человек, которого, как справедливо заметил Николай Иванович, не продашь и на кобелька не сменяешь.
– Что угодно, сударь?
– Это я, Настя, не узнаете?
После минутного удивления – впервой, мол, вижу, – Настя всплеснула руками и закричала, оборотясь:
– Барыня! Сонюшка! Гляньте, кто к нам пожаловал! Да ты входи, входи, раздевайся. Ишь, каким барином стал!
Соня, вышедшая на Настин голос, недоуменно вскинула брови, разглядывая гостя. Внезапно глаза ее вспыхнули изумлением и радостью:
– Неужели Жорж? Боже, как вы изменились!
Сколько раз Гошка по ночам представлял себе минуту, когда снова перешагнет порог этого дома. Готовился к ней, даже мысленно репетировал первые слова и поступки, чтобы не ударить лицом в грязь, сразу дать понять, что он совсем не тот, кем был два года назад. Терзался многими сомнениями. Даже не знал, как теперь обращаться к добрым хозяйкам особнячка. «Сударыня» и «барышня»? Не хотелось. А по имени и отчеству – боялся, откажет язык.
Ступив в гостиную, Гошка поразился крошечностью квартирки и бедностью обстановки, казавшимися – давно ли? – совсем иными: квартира – большой, а обстановка – роскошной. Все выглядело, на нынешний Гошкин взгляд, после Никольского более чем скромно. Зато библиотека! Если тогда его восхищенному взгляду предстали почти таинственные, за семью печатями сокровища, то теперь даже по корешкам он узнавал своих любимцев.
Рядом с темными для него французскими изданиями стояли собрания сочинений и отдельные тома Жуковского, Пушкина, Гоголя, Батюшкова, Тургенева. Да какие! Лишь единожды за свою жизнь видел Гошка том Пушкина из собрания сочинений, изданного Анненковым, да и тот, побывавший в руках сущего варвара: переплет наполовину оторван, страницы расхристаны и частью утеряны. А здесь все семь томов сияли синими нарядными корешками. Да разве все перечтешь! И было видно: не мертвое, напоминающее кладбище, книгохранилище. Книги в маленьком арбатском особнячке любили и читали.
И вопреки Гошкиным ожиданиям, разговор сразу же завязался не о его приключениях и делах – этого разговора он несколько побаивался, так как пришлось бы многое пережитое опускать или подавать в сильно облегченном виде, – а о книгах. Выяснилось, что за минувшие два года они с Соней читали почти одно и то же. Тут были и тургеневское «Дворянское гнездо» и его «Рудин», гончаровский «Обломов» и шекспировский «Юлий Цезарь» в переводе Фета, вышедший в «Библиотеке для чтения», и «Хижина дяди Тома» Бичер Стоу, и даже – оба, и Гошка и Соня, рассмеялись, уж очень это было не девичье чтение – «Жизнь Ваньки Каина, им самим рассказанная» в новом издании Г. Книжника. И когда Соня, забывшись, по-немецки начала любимое стихотворение из Гейне и, смешавшись – откуда знать его Гошке, – замолчала, Гошка с торжеством, к ее величайшему изумлению, продолжил, поминая добрым словом Николая Ивановича.
За обедом, а Гошка на него был оставлен, Вера Андреевна, наблюдая оживленную беседу, в которую самозабвенно были погружены ее дочь и вчерашний крепостной мальчишка, думала: «Как мало надо сделать – лишь чуть приоткрыть дверь к образованию и знанию, чтобы обнаружились способности людей, казалось бы до предела забитых и темных! Всего два года прошло с памятной встречи на Сухаревке, а мальчишку, теперь почти юношу, не узнать. И кто бы рассказал о подобной метаморфозе – не поверила».
– Кстати, – дождалась она паузы в разговоре, – мы тебя часто вспоминали в связи с историей на Сухаревке.