Расстаемся ненадолго, стр. 79
Плюнуть бы полицаю в глаза. А заодно и себе самому. Противно было не то, что «бобик» словно в самом деле накинул на его шею петлю, а то, что этой фашистской гниде, по сути, не за что мстить бывшему командиру взвода.
– Это жена ваша? – услышал Генька голос Никиты Миновича и растерянно поднял на него мутные, будто наполненные туманом, глаза.
– Жена, – ответил за хозяина Андрей.
Рана у него была выше колена. Хлопцы перевязали ее как могли, подставили под ногу маленькую скамеечку. Андрей привалился к стене.
– Может, вам подушечку? – вдруг подхватилась, подбежала к командиру Лёдя с ребенком. Лицо бледное, заплаканное, распущенные косы упали на руки, будто специально прикрывая ребенка.
– Спасибо, не надо, – сказал Андрей.
Ладутька вышел и скоро вернулся с Павлом Шведом.
– А ну, встань к свету! – приказал он.
Хлопец встал, и все увидели, что гимнастерка его в крови.
– Плечо человеку зашибли, – проворчал Ладутька, – а он, чудак, молчит!
– Да нет, не зашибло, – Швед пошевелил рукой. – Только царапнуло, совсем не больно.
Никита Минович кивнул Ладутьке и пошел из хаты. За ними вышли все партизаны, кроме Миши Глинского.
– Вот что, хлопцы, – заговорил комиссар, когда все встали рядом с ним. – В обком на совещание я иду один, раз такое случилось с командиром. Дело, чувствую, важное, Клим Филиппович будет ждать. Андрея Ивановича отвезите на место под надзор Вержбицкого. Попрошу Клима Филипповича прислать и своего доктора. Полицаев – в лагерь, там разберемся. – Повернулся к Ладутьке: – Кондрат, все это за тобой!
– Есть!
– Зайцев! Ты пойдешь со мной. Возьми еще двух хлопцев.
– Есть!
– А… это самое? – Ладутька отвел комиссара чуть в сторону. – Примачка этого захватить с собой или пока оставить?
– Об этом я хотел особо, – сказал Никита Минович. – Забрать его обязательно! И под крепкий замок! Приду, будем разбираться.
– А божью коровку с лысиной? Тоже надо бы прихватить…
– Его оставь!
– Почему, Никита Минович?
– Он не то, что этот… Пусть старик идет домой.
…И он пошел. Шел ночью, лесом, один. Жутко было, но и заночевать у лесника не мог: опротивело это место, ненавистным стало, проклясть бы его на веки вечные!
Шел и так глубоко задумался, что уже перестал обращать внимание на темень, на чащобу по обе стороны тропинки, не замечал, что тропинка-то ведет не туда, куда надо. В хате страшнее было, думалось, вот-вот Сокольный или Трутиков подмигнут кому-то из своих – арестуй этого приблудника! Но Сокольный лишь глянул на него недобро, с презрением, а Никита Минович припомнил письмо из райкома партии: «Писали тебе, говорили, что надо делать…»
И не сдержать обиды: почему не арестовали, не увели, как других? Пусть бы лучше забрали, связали руки… Легче было б на душе.
Илья Ильич потихоньку начал разговаривать вслух, сам с собой. «Они посчитали меня не совсем виновным. А неправда, виноват я! Объективно виноват. Я так и сказал… Вот ранили человека… на моих глазах. Встретились… Сколько мечтал о встрече!.. А сидел, опустив глаза. Куда ж ты глянешь?.. Может, человек калекой останется, а из-за кого?.. Нет-нет, что ты!.. Этого не может быть. Это только кажется, мерещится…»
Снова вспомнилось, как командир отряда поглядел на него. Да, в глазах – удивление, презрение. И решимость, выдержка необычайная. Потемнел от боли, а не подал виду, не стонал. Оперся рукой на плечо партизана и поскакал на одной ноге. У порога на миг обернулся – не разобрать, на хозяйку с ребенком или на Илью Ильича. И опять этот его укоряющий взгляд! Так, наверно, и смотрел бы все время, приведись с ним разговаривать.
А партизан, что неотступен был от командира, совсем молоденький… Глядел на все любопытными, почти детскими глазами. Может, ученик Красноозерской школы? Один – настоящей учитель, другой – настоящий ученик…
Илья Ильич почувствовал мучительную боль, стыд, когда подумал о себе, о своих теперешних скитаниях. «Куда ты, человече, идешь, куда придешь, чего ты хочешь?»
Где-то в полночь заметил, что идет не той тропинкой. Если бы правильно шел, давно бы открылось поле, а тут все лес да лес, густой, как прежде. Попробовал взять в сторону, – найти другую тропинку, но заплутал еще больше. Ходил, искал, то вправо сворачивал, то влево… Хоть бы как-то из чащобы этой выбраться! Может, тогда хватило бы сил добрести хоть до Красного Озера, до Жарского… Поговорить с ним, душу отвести… Да вот нету дороги… Где же дорога?..
А лес все гуще, гуще. Сыплет холодная изморось. Ноги скользят по мокрой жухлой траве, заплетаются от усталости.
Илья Ильич споткнулся, упал на колени, на руки. Кепка куда-то отлетела. Казалось, подняться не хватит сил. Нащупал пенек, сел, горестно уронив голову на грудь. Перед глазами опять возникла из тумана белоголовая девочка, которую он некогда носил на руках. Вспомнились жена, сын, дочь. Они не ждут его домой. Никто теперь не ждет его!
В груди сильно закололо, стало душно, еще более душно, чем там, у виселицы.
Колючая изморось сыпалась за воротник…
V
В Старую Чиглу, после долгого перерыва, пришло первое письмо с фронта. Прислал его муж Валентины Захаровны. Почти с самой весны сорок второго года Старая Чигла не имела связи с фронтом. Оккупанты заняли Воронеж, подошли под самый Анненский район. Где-то оборвалась почтовая связь…
Валентина Захаровна была, что называется, на седьмом небе. Сегодня первый день занятий (хоть на дворе октябрь), и она побежала в школу. В переменке ее тотчас окружили учителя, ученики с первого до седьмого классов. Все ликовали, чувствовали, что на фронте стало лучше, что враг дальше не пройдет, а может, скоро и вовсе вспять покатится.
Вера подумала, что теперь и от Андрея должна прийти весточка. Она стояла у окна с Алиной и Анной Степановной и читала Валино письмо. Читала долго, будто изучая, останавливаясь мысленно чуть не на каждом слове. Так давно не держала она в руках писем, что один вид вот этого помятого, проштампованного листка, его какой-то особенный запах вызывали необычайное волнение.
– Почерк знаешь на чей похож? – Алина протянула руку к письму.
– Погоди…
Анна Степановна наклонилась поближе к Вере, с минуту всматривалась в неровные строчки и, вздохнув, заметила:
– У моего Николая почти такой же.
Подошел Анатолий Ксенофонтович, и Вера поспешно свернула письмо, даже как-то отшатнулась. Алина глянула на нее удивленно.
– Дайте мне взглянуть, скажу, из какой части, – предложил физрук.
– Ничего вы не скажете…
– Вера! – недовольно воскликнула Алина.
Физрук взял письмо, повертел его в руках, но так ничего и не определил.
Весь день Валентину Захаровну искали, старались с ней встретиться чуть ли не все старочигольцы. Всем хотелось самим убедиться, что письмо пришло с фронта, а если можно, то и узнать, о чем там прописано.
Позже всех прослышал о письме Любомир Петрович: Людмила Титовна, обеспокоенная его затянувшейся болезнью, оберегала старика от всяких треволнений, даже от приятных. И еще – в его болезни она винила одну себя.
Любомир Петрович читал письмо и плакал в радости. Плакал и в горести: такую непоправимую ошибку в своей жизни совершил он по слабости характера! Людмила Титовна, пока он читал, сидела на кровати рядом, пыталась утешить мужа, а при случае и забрать, спрятать письмо. Но Любомир Петрович невежливо смахивал ее руку со своей груди и в разговор не вступал. Боялся вступать, ибо знал по опыту: стоит только заговорить с ней, обязательно уломает его, настоит на своем.
В начале лета, когда угроза оккупации Воронежской области стала совсем реальной, Любомир Петрович не устоял, поддался уговорам жены, согласился на эвакуацию. Загрузили подводы домашней утварью и живностью – одеждой, продуктами, мебелью, курами, гусями, поросятами, да еще привязали к телеге корову и телушку. И со всем этим скарбом, с детьми тронулись ночью на восток. Провожал их лишь Анатолий Ксенофонтович.