Серебряный ветер, стр. 28

— Нет, это не повешенный, — сказала Аделина. — Это место я помню, и это дерево тоже. На ветках дары святым угодникам.

— Одежда?

— Подношения — для удачи, за здоровье, чтобы ребенок благополучно родился. Моя мать перед моим рождением оставила здесь лучшую мантию. Она мне рассказала, когда я достаточно повзрослела, чтобы понять.

— И она верила в это, хотя и нормандка?

— Возможно, не знаю. Дерево очень старое, и у него отличная репутация.

Симон уставился на увешанное шерстью и шелками дерево.

— Не приближайся, — попросила Аделина, коснувшись его плеча. — К нему нельзя подходить, если тебе не о чем попросить своего святого и если у тебя при себе нет приличной веши, чтобы оставить в дар.

Симон пожал плечами:

— Слишком холодно, чтобы отдавать плащ, а желания мои могут оказаться трудновыполнимыми даже для твоего таинственного дерева.

— Тогда уезжай отсюда, нехорошо находиться здесь без цели.

Всего через несколько минут они уже были на дальнем краю луга. И яркость красок в лучах осеннего солнца, и звон птичьего щебета — все успело угаснуть к тому моменту, когда они приблизились к хижине. Набежали тучи и заслонили солнце. И в разом наступивших сумерках Аделине показалось, что мир — эта долина и все остальное — возвращается к прежнему состоянию. Становится таким, каким он был до…

Симон обернулся в седле и приложил палец к губам.

— Держись возле меня. Ничего страшного не произойдет, но стой так, чтобы я мог тебя видеть.

Но улыбка на его губах говорила Аделине о другом, не имеющем никакого отношения к воинам-пастухам.

Вначале Аделина подумала, что хижину охватил пожар и она сгорела дотла. Черный удушливый дым завис над лагерем, и в дыму потерялся довольно большой дом, построенный Кардоком для бывших повстанцев. Хижина прилепилась у самого подножия утеса, а загоны для овец протянулись в линию возле той же стены, образованной скалой, огораживавшей луг. Судя по сильному запаху и блеянию овец, пастухам удалось за летние месяцы собрать довольно большое стадо.

Они не выглядели пастухами, даже мечи и кольчуги не сменили на пастушьи пастулы [5] и палки. Самый могучий из них, богатырь с единственным ухом, встал при виде Тэлброка и Аделины.

— Дочь Кардока и нормандский надсмотрщик. Теперь вы женаты, верно?

Тэлброк остановился и велел то же самое сделать жене. Хорошо вооруженный пастух стоял спиной к костру. Казалось, пламя бушует вокруг него.

Симон, похоже, не был так суеверен, как его жена, и не испытывал желания бежать прочь при виде дьявола, выползшего из геенны огненной.

— Да, мы вчера поженились. Я Симон Тэлброк. Как тебя зовут?

Великан огляделся, как будто искал взглядом капкан.

— Граффод, — сообщил он наконец.

— Ты и твои товарищи — пастухи?

— Пастухи.

Порывом ветра густой черный дым от костра понесло в сторону Симона и Аделины.

— Вы жжете зеленые деревья. Трудная вас ждет зима, если не припасете лучшего топлива.

— На зиму у нас есть сухие дрова.

— Могу я провести свою жену в хижину?

— Там спят мужчины, — Граффод неопределенно пожал плечами, — и женщины. Одна или две.

Аделина через плечо Граффода смотрела на пастухов. Она насчитала девять человек у широких дверей хижины. Дым, казалось, никому не мешал. Мужчины возле огня играли в кости. Один из них смотрел на Тэлброка, остальные его не замечали.

Хоть одежда их и была в заплатах, а мечи в зазубринах, клинки мечей грозно блестели в лучах заходящего солнца. Тэлброк кивнул в сторону загонов:

— Овцы ваши собственные?

— Стада принадлежат Кардоку. Мы смотрим за ними днем и ночью и получаем половину руна.

— В гарнизоне для вас найдется работа получше и плата пощедрее.

Мужчины, игравшие в кости, подняли головы. Граффод нахмурился:

— С нас довольно этих войн. Это у Кардока договор с нормандцами. Нас его дела не касаются.

Тэлброк достал из-под кольчуги небольшой мешочек и взвесил его на ладони:

— Здесь золото для того, кто скажет мне, как вооруженный всадник может выбраться из долины, минуя дорогу в ущелье.

Ответом ему была тишина. Аделина видела, как рука Тэлброка медленно ползет к рукояти меча. Граффод ткнул пальцем в небо.

— Вот как. Он едет в нормандский гарнизон, вытаскивает меч и проклинает душу Генриха Плантагенета, да так, чтобы все слышали. Не пройдет и часа, как он окажется в раю. Попы по крайней мере так утверждают.

— Ваш священник вам так объяснил? Одноухий пастух усмехнулся:

— Он настоящий зануда, этот священник. Запрещает женщинам проявить к нам немного доброты. Если я скажу, что священник обещает на том свете помилование повстанцам, вы избавите нас от дотошного старика, как это было с другим попом?

— Нет! — Аделина привстала в седле и схватила Симона за плечо. Конь его дернулся от неожиданности, и Аделина едва не потеряла равновесие. Золотые монеты Симона упали на землю, когда он повернулся, чтобы поддержать жену.

— Молчи! — прорычал Симон. После того как он убедился в том, что жена достаточно крепко сидит в седле, он опять обратился к Граффоду: — Другие люди, и покрепче тебя, и похитрее, пытались спровоцировать меня таким путем. Я не стану обнажать меч, чтобы остановить чью-то речь о мертвом священнике. Пусть говорят! Я поклялся, что не буду этого делать, и сдержу обещание. Но тебе, Граффод Одноухий, я даю другую клятву: вы со своими солдатами можете жить здесь и разыгрывать из себя пастухов до тех пор, пока никому не угрожаете: ни моим солдатам, ни моей жене и ее родне, ни священнику с кислой рожей. В тот день, когда вы нарушите запрет, ты умрешь от моей руки. Любой из вас. Кардок не сможет защитить тебя.

Мужчины встали в кольцо, мечи наготове. Граффод покачал головой:

— Пусть себе живет попик. Здесь мы никому не причиним вреда, даже этому прыщу в сутане.

Симон поверх плеча Граффода взглянул на хижину.

— Значит, вы будете жить здесь в мире. Граффод прищурился.

— Твое золото там, на земле.

— Забирайте его, — сказал Симон, — и наймите толкового дровосека, чтобы он вам приличных дров нарубил.

Пастухи, что стояли ближе к дверям, засмеялись. Скоро уже смеялись все, забыв про кости. Здоровенные кулаки одноухого разжались и отпустили ремень, на котором висел меч. Перед ними на холодной земле блестело рассыпанное Тэлброком золото.

Симон коротко велел Аделине возвращаться на тропинку. Через несколько секунд она услышала, что он едет позади.

Всю дорогу до форта они не обмолвились ни словом.

Глава 14

Первый день его семейной жизни подходил к концу. Симон Тэлброк возвращался в крепость. Впереди ехала жена. Никто из них не проронил ни слова, у обоих было тяжело на душе после стычки с Граффодом в лагере бывших мятежников.

Симон воспользовался этой паузой в разговоре еще и затем, чтобы поразмыслить над другими загадками, так и оставшимися неразрешенными в течение дня. Он так и не приблизился ни на шаг к ответу на вопрос, почему Кардок выдал дочь за нормандского изгнанника и почему его дочь сама настаивала на браке. Симон также не мог понять, отчего она желает следовать за ним повсюду, словно невеста, одержимая страстью.

Самый вероятный ответ был очевиден: Кардок решил использовать собственную дочь, чтобы она наблюдала за жизнью гарнизона и он мог сделать вывод о намерениях Тэлброка относительно долины. Причина была достаточно веской, и, если дочь овдовеет, Кардок сможет заявить права на конфискованные у Тэлброка дома и богатства. Чем больше, тем лучше. Старый лис Кардок не упустит возможности поживиться, даже если ради достижения цели ему придется спуститься с гор, пересечь всю Англию, передраться со всеми обитателями благопристойного Кента и утащить добытое обратно, в свои дикие горы.

Симон улыбнулся, представляя, как вздорный и вспыльчивый папаша его жены в Тэлброке, в Кенте, собачится с шакалами Лонгчемпа, которые, без сомнения, сейчас рыщут на бывших землях Симона, до нитки обирая тех, кто там остался. Разумеется, земли перейдут к Савару, младшему брату Симона, в том случае, если он переживет годы правления Лонгчемпа. Симон подумал, что должен написать Савару об Аделине и о том, что брат должен положить ей содержание на случай, если она станет вдовой и вынуждена будет бежать в Тэлброк.