Как выжить в тюрьме, стр. 36

Даже самые незаметные, неброские изменения, происходящие в жизни народов, накладывают отпечаток на их язык. Нечто подобное происходит и с каждым отдельным человеком. Любое изменение в жизни, не говоря уж о более серьезных процессах внутри черепной коробки, отражается в обыденной речи. То, что не способен определить ни один рентгеновский аппарат, несложно установить, внимательно послушав, что и как говорит интересующий тебя пассажир.

Человеческие головы — словно компьютеры. Чем примитивнее их устройство — тем примитивнее речь. В случайных словах (которые никогда не бывают случайными), в обрывках брошенных в спешке фраз материализуются мысли. Людей выдают мелочи, как бы тщательно они не скрывали лицо. Умение замечать мелочи и, основываясь на них, безошибочно делать единственно верные выводы сродни искусству, освоить которое легче, если ты практикуешь изучение иностранных языков. При условии, что твои занятия проходят осознанно, а не превращаются в тупую зубрежку ранее незнакомых для слуха импортных слов.

Я смотрю на скучные лица сокамерников и думаю: а о каких, собственно, знаниях вообще может идти речь? Большинство заключенных читает по слогам, путаясь и запинаясь в словах, так до сих пор и не научившись грамотно выражаться на родном языке, а тут иностранный… Тех, чудом сохранившихся динозавров, которые всё ещё пытаются чтото учить, убивая зрение под тусклой тюремной лампочкой, волнует исключительно результат — научиться в совершенстве говорить и читать на другом языке, чтобы в будущем с выгодой для себя использовать полученные навыки. Если, конечно же, у них будет это самое будущее. К чему ещё ведет учебный процесс, никому нет ни малейшего дела. Никто из заключенных не намерен забивать голову сложными алгоритмами и уподобляться Икару, взлетевшему слишком высоко над волнами моря.

Когда невесть откуда появившееся вдохновение совпадает с не заполненными бытовухой минутами, арестанты берут в руки замусоленную ручку, тщательно разглаживают лист бумаги и начинают писать во всевозможные инстанции бесчисленные жалобы, протесты, прошения и, конечно же, письма родным и друзьям. Жалобы и прочее слуги закона просматривают безо всякого интереса, отмахиваясь от них, словно от назойливых мух. Чего совершенно не скажешь об арестантских письмах. Чточто, а эти литературные памятники читаются и изучаются с нескрываемым интересом. Все имена, упомянутые в письмах, фиксируются, так сказать, на всякий случай, затем выборочно проверяются. Все заключенные знают об этом, но что любопытно — многие из тех, кто угрюмо молчал на допросах, добросовестно описывают свои художества в посланиях сподвижникам на свободу. Понятно, что такие послания до адресатов доходят не сразу, а с опозданием месяца эдак на два, когда на них одевают наручники и предъявляют письма с неволи как вещественные доказательства, приобщенные к материалам уголовного дела.

Печальных примеров сколько угодно, но арестанты упрямо продолжают писать. То ли им не хватает внутрикамерного общения, то ли проклевываются литературные наклонности или просто от скуки — так сразу и не разберешь. Неужели непонятно, что в девяносто девяти случаях из ста тюремная почта контролируется операми? Очевидно, не понимают или делают вид, что не понимают, помогая хозяевам дергать марионеток за нитки. Вот и плывут по протянутому канатику (сплетенному из ниток со старого распущенного свитера) из камеры в камеру тюремные ксивы, незаметно увеличивая некоторым заключенным и без того не такой уж и маленький срок.

Мда… Никогда не предполагал, что придется окунуться в этот особый, ни с чем не сравнимый мир. Мир, в котором деградирует и нравственно разлагается каждый, вне зависимости от того, кто он — заключенный или тюремщик, добровольно выбравший жизнь сторожевого пса. У одних гуманоидов загнивание мозговых извилин проявляется быстрее, у других, наоборот, медленнее и более вяло — здесь играет роль тот факт, с каким внутренним стержнем человек пришел с воли. Мне жаль тех арестантов, кто по малолетке попал за решетку сырым куском человеческой глины и оформился как homo sapiens на дешевых казенных нарах. Такие обречены.

Тюремная камера — словно общий вагон остановившегося в темноте поезда. Люди коротают время за спорами, ссорами, разговорами, воспоминаниями, но, если брать по большому счету, каждому из пассажиров глубоко плевать на судьбы случайных и не случайных попутчиков. У каждого своя судьба, своя, не похожая ни на чью, дорога домой.

Интересно, а как ты поступишь, если ради того, чтобы выйти из вагона, необходимо будет растолкать пассажиров, стоящих возле выхода из него? Будешь ли ты церемониться со своими попутчиками? Будут ли они считаться с тобой, если им придется выбирать между твоей, чужой для них жизнью, и такой долгожданной свободой? Те, с кем ещё вчера ты делился последним куском хлеба? С кем ел, пил, мечтал, строил планы на будущее? Не лучше ли подумать об этом сейчас? Мало ли что может стрястись в этой жизни… Когда Судьба поставит нас перед выбором, времени для раздумий не получит никто.

Глава 12. Как относиться к сокамерникам

В повседневной жизни люди нередко произносят слова: «Это мой мир». Невероятно простая, на первый взгляд, фраза слетает с уст привычно, легко. Обычно никто не задумывается над её смыслом, над тем, что именно входит в понятие «мой» или «наш» мир. Что? Может быть, вещи, к которым привыкаешь за долгие годы или один и тот же до тошноты надоевший вид из окна, без которого вдруг становится невообразимо горько гденибудь на другом конце планеты?

Иногда постороннему человеку трудно понять, зачем беречь, казалось бы, бесполезную вещь, вместо того, чтобы выбросить её на свалку. Ему не понять, что ты хранишь не вещь, а воспоминания и мечты, материализованные в этом, как правило, ничего не значащем с точки зрения денег предмете. Дети насмешливо смотрят на старые вещи, воспринимая их как причуды стареющих родителей. Старики же смотрят на вещи и видят в них, словно в экране телеэкрана, часть своей, уже прожитой жизни. Чем старше становится человек, тем сильнее он прирастает к вещам, тем больнее ему расставаться с ними, словно он расстается не с предметами быта, а с самой Жизнью.

Предметы, словно острые спицы, на которые нанизываются мгновения, дни, годы, каждый наш шаг на земле… Впрочем, все эти вещи были бы ничто, если бы они не являлись декорацией для людей, населявших или населяющих в настоящее время наш мир. Люди — главная и чуть ли не единственная составляющая вышеназванного понятия. Именно от окружающих нас людей зависит, во что превращается земной путь — в сказочный Рай или в преддверие Ада.

Я очень хорошо помню свой первый день в Лукьяновской тюрьме, когда после ряда унизительных процедур наподобие полуторачасового обыска, снятия отпечатков пальцев, фотографирования, прожаривания одежды в специальной доисторической камере (чемто похожей на ту, в которой сожгли Сергея Лазо), медицинского осмотра и сидения в прокуренном каменном склепе, меня завели в огромный пустой коридор и оставили одного. Надзиратель равнодушно кивнул: »Иди» (словно я знал, куда мне идти), а сам побежал кудато по своим делам.

За время нахождения в камере предварительного заключения я, как оказалось, успел отвыкнуть от такого огромного пространства, каким мне показался в тот осенний день тюремный коридор. Я неторопливо шел по бетонному полу, удивляясь, что меня ведут не в наручниках и без усиленной охраны с разных сторон. Откудато справа, сверху падал солнечный свет, преломляясь сквозь тюремные решетки и замазанные краской стекла, покрытые замысловатым узором из налипшей грязи и пыли. Слева — тяжелые, железные двери камер, изза которых не доносилось ни звука. Я шел в пьянящей, оглушающей тишине. Никогда ранее я не испытывал такого пронзительного чувства холода, замешанного на удивлении. Ранее мне, как и многим другим, только казалось, что я знаю вкус одиночества. На самом же деле это ощущение было мне незнакомо. Тогда, в тюремном коридоре Лукьяновской тюрьмы, я впервые ощутил, как дыхание одиночества прикоснулось ко мне. Словно величественная и надменнохолодная Снежная Королева прошла рядом со мной.