Как выжить в тюрьме, стр. 16

Я както задумался — а почему же на воле многие друзья умеют хранить тайны, и на них можно как будто бы положиться? А потом вдруг понял — они молчат только лишь потому, что никто их об этом не спрашивает, а вовсе не оттого, что рот на замке. Как только им заломают за спину руки и начнут задавать вопросы с пристрастием — быстренько во всем сознаются и подписывают, не читая, любые бумаги. Затем, в преддверии суда, начинают стонать: «Я не виноват! Меня заставили! Помоги! Я от всего откажусь!». Ясное дело: «не хотел», но зачем топить, лгать и подписывать то, что на голову не налазит? Молчат подельнички…

Человеческая речь является материальным воплощением его мыслительной деятельности. Нередко то, как человек говорит, играет решающую роль в том, какое именно место он займет (или занимает) в обществе.

В подавляющем большинстве заключенные — это достаточно примитивные существа, однако если сравнивать их речь с речью работников правоохранительных органов, то сравнение будет явно не в пользу последних. Матперемат, умноженный на чисто мусорское произношение знакомых, казалось бы, слов. От заключенных такого никогда не услышишь. Более того, чем серьезнее человек — тем культурнее его речь и тем более тщательно он выверяет каждое слово. Вежливость и корректность в поведении удлиняют жизнь, а грубость наоборот — сокращает.

Одно время со мной в камере сидел семидесятидвухлетний дедушка Боря, милейший, смею заметить, старичок. Перед тем, как переехать в тюрьму, он жил на седьмом этаже шестнадцатиэтажного панельного дома. Сосед дедули — здоровый, ранее судимый за хулиганство бугай — на девятом. Периодически они встречались возле дома и в лифте.

Борин сосед в школе учился скверно, вырос в неблагополучной семье, о вежливости и культуре общения понятия не имел, поэтому и заходил в лифт всегда первым, грубо расталкивая локтями других пассажиров. В конце концов, такое хамство по отношению к окружающим дедушке Боре основательно поднадоело, и он, достав из хозяйственной сумки армейский штык времен Первой мировой войны, без лишних слов посадил на него соседа. Тот упал на пол лифта и вовсе не от удивления там остался лежать. Дедуля неторопливо вытащил штык, вытер его об кожаную куртку лежащего у ног парня и вышел, как всегда, на седьмом этаже.

Крови было настолько много, что медики не могли поверить, как после такого удара можно было выжить, но некультурный сосед выкарабкался и, очнувшись в реанимации, дал показания. Так дедушка Боря, доселе остававшийся вне подозрений, оказался в тюрьме. Единственное, о чем он жалел, так это о том, что сосед всётаки выжил: «Всю жизнь страдаю от незаконченных дел. После первой отсидки теща мне все уши прожужжала: „Боренька, если ты ещё раз сядешь, то исключительно по халатности“. И на тебе — как в воду глядела, царство ей небесное!».

Ранее дедушка Боря сидел на Лукьяновке лет сорок назад и вышел на свободу во времена Лаврентия Берии:

— Вот это действительно была амнистия так амнистия! Несколько часов тюрьма пустовала!

Дедуля мечтательно закатывал глаза, предаваясь воспоминаниям о золотых пятидесятых. К слову, Боря не отличался слабым здоровьем, да и внешне был ничего — под метр девяносто. Несмотря на более чем пролетарское происхождение и далеко не простую жизнь, он никогда не матерился и думал, прежде чем говорил.

Речь — не просто визитная карточка человека. За каждое слово принято в жизни платить. Сколько проблем зачастую возникает изза обрывка фразы или изза неверно истолкованных слов! Примеров сколько угодно. Крайне глупо использовать в разговоре нецензурную речь, а посылать когото на три буквы — непростительная глупость, и словом «Извини» здесь не отделаешься. Да и вообще — думай, прежде чем чтото сказать. Мало ли кого по ночам мучают нераскрытые эпизоды? Тебето до этого что? У тебя своя беда, и дай Бог тебе с ней разобраться.

Глава 5. Коечто из тюремного быта

Немецкий летчик Руст, скандально известный перелетом через границу и приземлением на Красной площади, както сказал в интервью: «Я всё понимаю, но почему меня четыре года в туалете держали?».

Точнее не скажешь. Тюремные камеры, действительно, если на чтото и похожи, то на общественный туалет, где ночуют бездомные. Та же грязь, та же невообразимая антисанитария, въевшаяся настолько глубоко, что стала неотъемлемой частью тюремного быта.

Собственно говоря, нам ещё повезло. В пятидесятых арестантов под конвоем выводили оправиться два раза в день — по полчаса утром и вечером. Бегом, под ударами конвоиров, под лай овчарок. Позже, гдето в семидесятых, появились выносные параши. Затем канализацию провели во все камеры.

Когда оглядываешься на тюремную жизнь, то видишь в прошлом отравленную пустоту, спрессованную в закоулках памяти в несколько ярких мгновений. Это как смерть наяву, где глубоко внутри тлеет и вспыхивает время от времени пламя. Интересно, как там на воле? Наверняка всё бурлит, и каждое мгновение наполнено движением, а значит, жизнью.

Мир изменяется, тюрьма — неизменна, подобно гниющему, затхлому болоту, невесть откуда взявшемуся в цветущем лесу. Комуто приходит на ум сравнение с безлюдным островом, мне же — с бетонным гробом, переполненным пауками, жадно пожирающими друг друга. И отношение к нам со стороны свободных среднестатистических граждан такое же, как к заживо погребенным отбросам общества, застрявшим на полдороге между жизнью и смертью.

Мда… Угораздило влипнуть.

1997 год оказался на редкость бурным и колоритным со всех точек зрения. Ни один другой год не врезался в мою память настолько остро и ярко.

Я стоял у египетских пирамид и бродил по извилистым улочкам ночного Каира.

У моих ног о прибрежные камни Кипра разбивались волны Средиземного моря, там, где, по преданию, родилась Афродита.

Я молил Бога дать счастье всем тем, кого люблю и кем любим, в храме Гроба Господа, сидел в тени Гефсиманского сада, наблюдая, как раскаленные лучистрелы падают на город Давида из глубин бездонных Небес.

Я поднимался по камням величественного Акрополя, парящего над размеренной жизнью Эллады, и развалинам храма Солнца в Дельфах, возле которого проповедовал Пифагор.

Страны и города, насыщенные событиями и людьми, сменяли друг друга, как в сказочном калейдоскопе. И в завершение года — тюремная камера и глухая изоляция от внешнего мира. Не для того ли, чтобы осмыслить пройденный путь, задуматься, взвесить?..

В некотором смысле, мне и здесь повезло. Меня поместили в одну из тех камер, с которых начиналась тюрьма, в корпусе, построенном во второй половине девятнадцатого века. Так что сижу я не гденибудь, а в памятнике архитектуры.

Немногое здесь изменилось за последние сто с лишним лет. Пробили дырку в полу, подвели холодную воду и вкрутили розетку — вот и все перемены. Подумать только — сколько страданий, боли и крови впитали в себя эти стены, построенные на века! Сколько здесь растоптано судеб! Я закрываю глаза и вижу, как кровь течет по полу, густея возле стола.

Когда в начале войны советские войска отступали, не могло быть и речи об эвакуации арестантов. (Мирное население, и то вывезти не успели). Солдаты заходили в камеры и расстреливали всех подряд, не разбирая, кто есть кто, за что сидит и когда (может быть, завтра?) ему на свободу. Виновен — невиновен — значения не имело. Был приказ — и его выполнили. (Хочешь — не хочешь, а вспоминаешь ответ папы римского на вопрос, как отличить своих от чужих: «Убивайте всех. Бог своих отберет»).

В нашу камеру также когдато зашли. Как раз на том самом месте возле двери, где сейчас смеются и пьют чифир пацаны, лежали сваленные вперемешку тела, а старший смены торопливо пересчитывал трупы, чтобы никто не спрятался и не прикинулся мертвым.

Война закончилась более полувека назад, а что изменилось с тех пор? В обстановке, в людях, в окружающем мире? Невольно смотришь по сторонам, анализируешь, сопоставляешь…