Приют изгоев, стр. 65
Менкара, как единственного свидетеля и человека, последним видевшего Императрицу живой, отправили обозом следом – в цепях, но не пешком, а в телеге.
Замок же Ришад князь Расальфаг велел разобрать по кирпичику, а потом срыть и тот холм, на котором он стоял; он полагал, что Императрица приказала скрыть тело Наследника, чтобы никто не мог сказать: «Да, я видел Наеледника живым».
Княгиня Морайя встретила печальный обоз, везущий свинцовые гробы, за сто миль от Столицы.
Она ездила к сыну, уговаривала его наконец хоть как-то высказать свою волю, поощрить выступающих за него людей. Князь Се-гин неожиданно заупрямился и после нескольких дней отмалчива-ния вдруг прямо заявил, что выступление против Императора считает предательством, а сражающихся против него людей – изменниками; изменников же он поощрять не намерен. «Император мертв», – возразила было Морайя. «Жив еще Наследник», – твердо сказал князь Сегин, и не успела княгиня Морайя что-то предпринять, возложил руку на сердце и, призывая в свидетели всех Богов и Создателя, принес клятву верности Наследнику, при этом пообещав, что приложит все усилия, чтобы возвести Наследника на Императорский трон; сразу после этого он велел своей свите собираться в путь – он желал ехать в Ришад.
Он еще не успел выехать, как из Ришада пришла весть о смерти Императрицы и исчезновении Наследника, и тогда он, не глядя на надвигающуюся ночь, немедленно выехал в Ришад.
Морайя, кипя от ярости, промедлила дня два, а потом поехала наперерез траурному обозу.
Она была достаточно знатной и заметной фигурой, чтобы по ее приказанию открыли крышки, и Морайя долго вглядывалась в нетронутое тлением лицо Императрицы под зо лотистым слоем зачарованного меда.
И в эти минуты сердце Морайи стала оставлять жгучая ревность – нет, нет, не к Императору, а к титулу, которого Морай не смогла получить, потому что была не слишком знатна. Она горечью подумала, что неблагодарный сын не хочет ничего сделать, чтобы она стала Матерью Императора. Тогда она вспомни ла о том, как он отверг ее помощь в поисках невесты, вспомнил еще, что сотворенный ею Младший Аркан каким-то образом попал в руки таласской княжны и именно ее отметил как идеаль ную невесту для князя Сегина. И Морайя повелела вскрыть гро княжны Сухейль.
Прежде всего в глаза ей бросилось ожерелье. В меду киммерий сверкал, зато кристаллы горного хрусталя потемнели, стал непрозрачными, приобрели какой-то серо-стальной оттенок.
Морайя перевела взгляд туда, где должны были бы быть серьги, но в ушах девушки серег не было, и княгиня наконец посмотрела в лицо умершей.
Она смотрела на нее с минуту, прежде чем сказать:
– Кто вам сказал, что это – Дочь Императора?
– Некий юнкер Аламак Менкар из замка Ришад опознал эту юную даму как княжну Сухейль Целено из Таласа, – доложили eй.
– Хотела бы я посмотреть на этого самого Аламака, – в пространство произнесла княгиня, и к ней привели позвякивающег цепями Менкара.
Она в несколько секунд оценила его грязный потрепанны: мундир, руку в лубках и кандалы на ногах.
– Как он остался жив? – в сторону спросила Морайя, и е поведали историю дезертира Аламака Менкара, ночного возду хоплавателя.
– Княжна Сухейль улетела в ту же ночь, что и ты? – спроси ла Морайя, даже не дослушав.
Менкар смотрел прямо перед собой и не отвечал.
– Наследника увезла она? – спросила Морайя, как будт услышала ответ на свой первый вопрос.
И снова Менкар промолчал, а княгиня, ничуть не смутив шись его молчанием, обратилась к офицеру, который команде вал отрядом, сопровождающим обоз:
– Эта девочка вовсе не княжна и ее не следует везти в Столицу вместе с Императрицей. Похороните ее где-нибудь поблизости с должным приличием, только снимите с нее это ожерелье. А этого человека, – она указала на Менкара, – оставьте мне. Мои люди выбьют из него правду.
Менкар было совсем приуныл, но Небо было благосклонно к нему – в ту же ночь на дворец, где остановилась княгиня Морайя, совершил налет один из сборных отрядов имперской конницы, сохраняющих верность Императору. Нападавшие надеялись взять в залржницы саму Морайю, но та успела уехать раньше, чем они ворвались во двор замка. До всего прочего им дела было мало, и, убедившись, что налет не удался, они собрались уходить. Тогда Менкар, слышавший шум стычки из подвала, куда его запрятали, начал орать, прижимаясь лицом к оконной решетке: «Слава Джанахов! Меч Джанахов!» Императорский боевой клич нападавшие услышали и, как ни торопились, решили все-таки посмотреть, кто там орет. Менкара извлекли из подвала и взгромоздили на лошадь, даже не сняв с него кандалов; Менкар впервые в жизни проехался в седле по-дамски и нельзя сказать, что это ему очень понравилось. К тому же сильно мешала сломанная рука.
Разбираться с ним начали потом, уже утром, на привале. Кандалы для приличия сняли, но не выкинули; командир открыто подозревал его неизвестно в каких страшных грехах и не скрывал, что потрепанный юнкер кажется ему человеком очень подозрительным.
– Я должен добраться до князя Сабика, – сказал Менкар. – Я из Ришада.
Но и эти его слова не показались командиру убедительными. Он был родом с бедного болотистого Запада и с недоверием относился к краевикам, не без основания полагая, что те слишком хорошо устроились: и край богатый, и налогов с них не берут. Звали его Толиман Кайтос из Натха.
– А я знал одного из Кайтосов, – вдруг вспомнил Менкар. – Батен из Шеата вам не родич?
– Троюродный брат, – удивился Толиман. – Но он умер в прошлом году.
– Напротив, – возразил Менкар. – Я полагаю, он и сейчас жив. Он в Таласе.
– Он свалился с Края Земли, нам написали…
– Его сбросили с Края Земли, – нагло поправил Менкар. – Только, на его счастье, вниз лететь недалеко было, задержался на выступе, а там его рыбоеды подобрали. Я знаю это верно, – сказал он, упрочивая свою и без того отвратительную репутацию, – я у рыбоедов в тот день жемчуг покупал, они мне и рассказали.
Толиман неожиданно ухмыльнулся:
– Ну, парень, ну, даешь! Открыто в контрабанде признаешься и в ус не дуешь. А не боишься, что мы тебя вздернем на ближайшем дереве как лгуна, дезертира и вдобавок еще и контрабандиста?
– Чего мне бояться? Только у Императорской стражи и проблем теперь, что с контрабандой бороться, – ухмыльнулся в ответ Менкар. – А нам, краевикам, без контрабанды нельзя, если хочешь, чтобы тебя в Империи за дворянина сочли. У нас ведь нельзя продавать хлеб да скот на сторону, все сдаем Краевой Комиссии.
Как ни странно, именно это обезоруживающее признание расположило к нему Толимана Кайтоса. Во всяком случае, тот велел раздобыть для юнкера новую одежду и дать ему какого-нибудь коня. А несколькими днями позже с полудюжиной солдат отправил его дальше на юго-запад, к князю Сабику.
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
АОЙДА И АБРАКСАС
Аойда терпеть не могла, когда ее называли королевой и государыней; Абраксас же, кажется, находил особое удовольствие в том, чтобы ее злить, и постоянно требовал от окружающих королевских почестей для своей жены.
Правда, чем дальше они уходили на Юг, тем меньше людей встречалось на их пути; предупрежденные заранее, они на несколько дней бросали свои дома и спешно уходили на Восток и на Запад, освобождая дорогу колдуну. Абраксаса это ничуть не смущало; он, казалось, даже не замечал этого. Только однажды Аойда услышала от него досадливо брошенное: «И ладно, мороки меньше!»
Они тогда вошли в большой город, почти совершенно обезлюдевший, и только калеки, беспомощные, древние старики и безумные – все те, кто не смог уйти и кого не смогли забрать с собой, приветствовали вступившее в город войско, и зрелище было жалкое, отвратительное, если не сказать больше – страшноватое: словно разверзлись могилы и из них вылезли на белый свет мертвецы – в струпьях, истлевших одеждах, с отвалившимися конечностями и страшно смердящими ранами, еле ползущие или кривляющиеся, корчащиеся… И все они выползли из своих убежищ, действительно мало чем отличавшихся от могил, и спешили приветствовать своего государя и повелителя, воем и стонами вознести ему хвалы, прикоснуться к нему… Аойде было очень не по себе, когда они проезжали по словно вымершему городу и только эти жалкие подобия людей встречали кавалькаду. Аойда поразилась, сколько может быть ненужных и никчемных бродяг, калек и нищих в одном городе! Не свозили же их, в самом деле, сюда специально для встречи Абраксаса… Сам Абраксас проезжал сквозь этот жуткий строй с непроницаемым лицом, но Аойда уже достаточно знала своего будущего мужа и видела, что и ему не по себе. Именно в тот день он и произнес эту фразу, отведя душу казнью нескольких десятков мародеров, оставшихся в пустом городе на свой страх и риск и за это поплатившихся головами…