Маугли, стр. 52

– Изумительно! Поистине изумительно! – заметил шакал. – Я уже потолстел, только слыша о такой прекрасной еде. А можно ли спросить, что делал после этого «покровитель бедных»?

– Я сказал себе и, клянусь правым и левым берегом Ганга, крепко сомкнул челюсти при этом обете, я сказал себе, что никогда больше не отправлюсь странствовать. С тех пор я зажил близ моего народа и год от года наблюдал за ним. Крестьяне так сильно любили меня, что, едва я поднимал из воды голову, бросали мне венки ноготков. Да, судьба была ко мне милостива, река тоже добра и с уважением относится к моей бедности и слабости, только…

– В мире нет ни одного существа счастливого от кончика своего клюва до конца хвостового пера, – сочувственно произнёс Адъютант. – Но чего не достаёт Меггеру из Меггер Гаута?

– Маленького белого ребёночка, который от меня ускользнул, – с глубоким вздохом сказал крокодил. – Он был мал, но я не забыл его. Старость пришла ко мне, а всё же перед смертью я желаю попробовать новой пищи. Правда, они народ с тяжёлыми ногами; люди шумные, глупые, и это была бы невесёлая охота; тем не менее я помню случай выше Бенареса, и, если ребёнок жив, он тоже помнит всё. Может быть, он разгуливает по берегу неизвестной мне реки и рассказывает, как однажды его руки проскользнули между зубами Меггера из Меггер Гаута. Судьба была всегда милостива ко мне, но во сне меня иногда мучат воспоминания о белом ребёнке в лодке. – Крокодил зевнул и сомкнул челюсти. – Теперь я немного отдохну и подумаю. Тише, дети. Уважайте старших.

Он тяжело повернулся и потащился на середину песчаной мели, а шакал и Адъютант отошли под дерево, которое росло подле железнодорожного моста.

– Он прожил приятную и поучительную жизнь, – сказал шакал, оскалил зубы и вопросительно посмотрел на птицу, возвышавшуюся над ним. – И заметь: Меггер даже не подумал сказать мне, в каком месте на берегу он бросил кусок съестного. Между тем я раз сто указывал ему на вкусную дичь, которая купалась в реке. Правду говорят: «Весь мир забывает о шакале и цирюльнике, как только узнает от них все вести». А теперь он заснёт. Аррх!

– Как шакал может охотиться с крокодилом? – спокойно спросил Адъютант. – Когда вместе идут вор крупный и вор мелкий, легко предсказать, кому достанется вся добыча.

С нетерпеливым повизгиванием шакал повертелся на одном месте, собираясь свернуться под деревом, как вдруг присел на задние ноги и через низкие ветви посмотрел на мост, бывший почти над его головой.

– Что там ещё? – спросил Адъютант и тревожно распустил крылья.

– Погоди, посмотрим. Ветер дует с нашей стороны к ним, но они ищут не нас… Я говорю вон о тех двоих людях.

– Ах, это люди? Меня охраняет моя должность. Вся Индия знает, что я святой. Адъютант первостатейный мусорщик, и птицам его породы позволяется расхаживать где им угодно.

Итак, наш Адъютант даже не вздрогнул.

– Я не стою удара; меня бьют только старыми башмаками, – сказал шакал и снова прислушался. – Слышишь шаги? – продолжал он, – двигаются ноги, не босые ноги, это тяжёлые шаги белолицых. Слушай ещё. Железо! Ружьё! Слушай, это тяжелоногие глупые англичане идут, чтобы побеседовать с Меггером.

– Так предупреди же его. Совсем недавно кто-то, вроде умирающего от голода шакала, называл его «покровителем бедных».

– Пусть мой двоюродный брат сам покровительствует своей коже. Он постоянно твердит мне, что белолицых нечего бояться. А это, конечно, белолицые. Ни один житель из Меггер Гаута не осмелился бы охотиться на него. Смотри, я говорил, что это ружьё! Теперь, при удаче, мы с тобой скоро попируем. Вне воды он слышит плохо, и на этот раз выстрелит не женщина.

Ружейное дуло блеснуло в лунном свете. Меггер лежал спокойно, точно своя собственная тень; его передние лапы были расставлены, голова лежала между ними, и он храпел… как храпят крокодилы его породы.

Голос на мосту прошептал:

– Странный выстрел, почти по прямой линии вниз. Но выстрел верный. Лучше всего целиться пониже шеи. Боже, что за чудовище, а между тем, если мы его застрелим, крестьяне будут вне себя. Он божок здешних мест.

– Ничего, – ответил другой голос, – когда строился мост, он унёс человек пятнадцать моих лучших рабочих, и пора положить этому конец. Я несколько недель ездил в лодке, чтобы убить его. Приготовьте Мартини (ружьё системы Мартини), и как только я выпущу в него два выстрела из обоих стволов, стреляйте.

– Так будьте же осторожнее. Два выстрела – не шутка.

– Будь что будет! Стреляю.

Послышался звук, походивший на грохот маленькой пушки.

Крупный тип слоновых ружей мало отличается от некоторых артиллерийских орудий: вырвались две полосы пламени; вслед за тем прозвучал резкий треск Мартини, для длинной пули которого броня крокодила непроницаема. Разрывные же пули сделали своё дело. Одна из них ударила Меггера как раз ниже шеи, влево от хребта; другая разорвалась подле основания его хвоста. В девяносто девяти случаях из ста смертельно раненный крокодил всё же уходит в глубину воды, но Меггер был буквально разбит на три части. Он едва двинул головой, как жизнь уже оставила его. Он замер, как и лежащий на песке шакал.

– Гром и молния! Молния и гром! – сказал жалкий маленький зверь. – Не упала ли, наконец, та вещь, которая тянет за собой закрытые телеги?

– Это только ружьё, – ответил Адъютант, хотя даже его хвостовые перья дрожали. – Это только ружьё! Он, конечно, умер. Вот идут бледнолицые.

Англичане быстро сбежали с моста и, подойдя к крокодилу, остановились, разглядывая его. Скоро подошёл и туземец, топором отрубил громадную голову Меггера, и четверо индусов потащили его по отмели.

– Однажды моя рука была в пасти вот такого крокодила, заметил один из англичан, тот самый, который строил мост, – тогда я, ещё ребёнок лет пяти, плыл в лодке к Монгиру. Я был, что называется, «ребёнок возмущения»… В лодке сидела и моя бедная матушка; позже она часто рассказывала мне, как выстрелила из старого пистолета моего отца в голову чудовища.

– Ну, теперь вы отомстили главе клана, даже в том случае, если от толчка ружейного приклада у вас из носу пошла кровь. Эй вы, лодочники! Вытащите голову на берег, мы сварим её, чтобы получить хороший череп. Кожу не стоит сохранять, она слишком испорчена. Теперь пойдёмте спать. Не правда ли, ради этого стоило сторожить всю ночь?

Странная вещь: спустя три минуты после ухода людей, шакал и Адъютант повторили это замечание.

Королевский анкас

Большой скалистый питон Каа переменил свою кожу в двухсотый раз, и Маугли, не забывавший, что он был обязан ему жизнью во время ночного дела там, в Холодных Логовищах (как вы, может быть, помните), пришёл его поздравить. После перемены кожи, змея всегда бывает не в духе и чувствует уныние, пока её новая одежда не станет блестящей и такой же красивой, как старая. Каа уже больше не смеялся над Маугли; он, как и всё остальное население лесов, считал его господином джунглей и сообщал ему все известия. А понятно, питон такой величины слышал многое; Каа не знал только происходящего в Средних Джунглях, как выражаются звери, то есть жизни близ земли или под землёй, жизни среди булыжников, в норках и в стволах деревьев – но это были такие незначительные события, что письменный рассказ о них уместился бы на самой крошечной из его чешуек.

В этот день Маугли сидел, окружённый огромными кольцами питона, и перебирал пальцами его пятнистую и прорванную старую кожу, которая лежала между камнями, образуя петли и извиваясь, словом, в таком виде, в котором питон сбросил её. Каа очень любезно поддерживал широкие обнажённые плечи Маугли и, таким образом, юноша отдыхал в удобном живом кресле.

– Она совершенна, вполне совершенна; совершенны даже чешуйки, покрывающие глаза, – тихо произнёс Маугли, играя старой кожей змеи. – Как странно, думается мне, видеть у своих ног покров со своей головы.