Белые медведи, стр. 35

Пока я вспоминал свои познания о смерти, карлик принес в комнату большой медный таз, до краев наполненный неизвестной темно-красной жидкостью (кровью), и несколько строительных кисточек, которые хранились у меня в кладовке уже несколько лет.

Он ставит таз на пол и спрашивает:

– Ты не против, если я освежу декор этой неинтересной комнаты?

В ответ я пытаюсь разжать челюсти.

– Молчание – знак согласия, – резюмирует карлик и добавляет: от скучного оформления твоей квартиры, Саша, можно и дубу дать.

Карлик смеется, стараясь звучать как можно более зловеще, но это похоже скорей на невинную младенческую радость, чем на ликование маньяка. В душе я морщусь и предполагаю, что будет дальше. Вариант, на самом деле, один: мои долгие мучения. Уже несколько минут назад я понял, что проиграл. Возможно ли было победить? Не знаю.

На самой длинной стене комнаты карлик со знанием дела выводит слово «гном», стараясь не запачкать кровью ковер. Для того чтобы расположить надпись ровно посередине импровизированного панно, ему пришлось забраться на табуретку. То есть, нанося каждый штрих, карлик вначале спускается на пол, макает кисточку в таз, затем снова залезает на табуретку и только после этого рисует. Я наблюдаю за процессом, слушаю его кряхтение при каждом новом движении. Карлик должен бы вызывать страх сейчас, но в сердце у меня почему-то только жалость и умиление.

– Как тебе мое цветовое решение, Саша? – спрашивает карлик и удовлетворенно осматривает плод своих трудов, чуть отойдя назад. В таком положении он напоминает художника, не хватает лишь берета и шарфа, обмотанного на один раз вокруг долбаной лилипутской шеи.

– Тебе нравится, как преобразилось это помещение, а? – продолжает карлик и дальше: нравится, как оно превратилось из комнатушки рядового обывателя в смелый акт авангардизма?

Одежда карлика похожа на рабочий комбинезон, весьма потрепанный. На ногах у него черные кроссовки, купленные, по всей видимости, в детском магазине. Из-под лямок на плечах буграми торчит красная клетчатая рубашка из дешевой фланели. Темные волосы выдают его попытку ровно причесаться, но в некоторых местах торчат, напоминая стиль типичного лабораторного сотрудника.

– Ты знаешь, Саша, я очень люблю рисовать, – говорит карлик, принимаясь за следующую стену, и снова: думаю, я мог бы посвятить всю жизнь искусству, но вот незадача: подходящего материала маловато. Ты со мной согласен?

Я, что есть сил, хочу кричать, но мускулатура лица не подает никаких признаков жизни. Вспоминаются слова Варвары о маленьком человеке, она говорила правду. – Поначалу мне казалось, что из тебя выйдет неплохая краска, – рассказывает карлик. Он подчеркивает слово толстой линией и продолжает: но потом мне пришла в голову отличная идея. Саша, ты будешь удостоен чести стать холстом!

Хлопает в ладоши.

– Наверное, ты жил себе спокойно, поживал, – говорит карлик, смахивая капельки пота со лба, и не унимается: признайся, ты ведь никогда не думал, что станешь холстом, а?

Этот термин мне не совсем понятен. Что значит фраза «стать холстом»? Карлик собирается измазать меня всего кровью или что?

– Знаешь, я много читаю, – с этими словами карлик лезет в сумку, которая висит у него на плече. – Ты тоже когда-то был не прочь провести пару дней с хорошей книгой, верно? Чтение облагораживает человека, заставляет его думать. Любая, даже самая ублюдочная личность, станет лучше, если поймет силу литературы. Обычное слово может обречь душу на вечное волнение, и это так прекрасно.

Карлик достает маленький пакет, разворачивает его и говорит:

– Представь, всего несколько тысяч букв способны вышибить слезу из многих миллионов таких, как ты и я. Это удел всего искусства: заставлять людей плакать – но только не моего, – он останавливается, как будто примериваясь, оглядывает меня с ног до головы и продолжает: ладно, приступим.

Мои глаза замечают в руке карлика блестящий скальпель. По форме он напоминает голову и шею небольшого застывшего дракона. Когда я еще учился в школе, у нас дома всегда лежала пара старых скальпелей – так, на всякий случай. Нам с Инной было строго запрещено играть с ними, потому что родители боялись, что мы поранимся или, чем черт не шутит, попытаемся покончить с собой.

В старших классах подобное случилось с одним из моих одноклассников. Он жил отдельно с матерью – родители были в разводе – но на выходные ездил к отцу. Тот был человеком военным и очень строгим. Не знаю почему, но однажды мой одноклассник украл у него табельное оружие, пешком дошел до старого дома, где они когда-то жили все вместе, и пустил пулю себе в голову. На следующий день новость разошлась по школе. Нам всем стало по-настоящему страшно. Как сейчас помню, целый день мы были похожи на увядшие лилии, бесшумно слоняющиеся по классам. Смотрели поверх друг друга.

А карлик уже успел разрезать рубашку на моей груди. Он говорит:

– Саша, нужно потерпеть. Будет немножко больно.

И я чувствую, как острейшее лезвие скальпеля буравит мою кожу от правого соска по прямой линии вниз. Резкая боль пронзает до самого мозжечка. Кажется, что слезы хлещут из глаз, а глотка изрыгает страшные вопли, но на самом деле я лежу без малейшего движения, а в комнате царит гробовая тишина. Я слышу только сопение карлика и как лопается кожный покров – очень неприятный глухой звук.

– Жаль, что ты не сможешь увидеть результат прямо сейчас, пока я здесь, – бурчит карлик, выводя букву «о». – Мне хотелось бы услышать твое мнение, но будь уверен: шанс пообщаться нам еще представится. Мы теперь станем видеться часто.

От боли темнеет в глазах, и я слышу голос Бельмондо откуда-то издалека. Он спорит с Сальмой Хайек о том, кто из них лучше играет в крикет. На потолке я вижу, как распускаются фиалки, только похожи они на гигантский плющ, быстро опоясывающий всю территорию комнаты. Черно-белые ростки тянутся не вверх, а вниз, к моей шее. Боюсь, еще несколько секунд, и они начнут душить меня.

– Отлично! – восклицает карлик и дальше: теперь остается только прижечь рану, а то, глядишь, ты умрешь от потери крови раньше, чем очнешься от моего лекарства.

Он уходит на кухню и возвращается с утюгом в руке.

– Сдается мне, что наша картина, Саша, нуждается в тщательном проглаживании, – смеется, включая утюг в сеть. – Я буду звать тебя Отутюженным Сашей, ладно? Ха-ха-ха!

Раскаленное дно утюга, шипя, опускается на мою грудь. В воздухе появляется запах горелого мяса, а мне опять хочется в Тибет.

24

Утро зимой – это всегда нечто уникальное, от чего захватывает дух: волшебные узоры изморози на окнах, белоснежные пуховые макушки на кончиках веток, огромные, почти живые, сугробы вдоль дорог, хруст снега под ногами прохожих, которые поуютнее закутались в свои толстые одеяния. Зима ассоциируется у человека с Новым Годом, поэтому каждый зимний день – это, в некотором роде, праздник. Все: запах теплой одежды, шапка, чуть съехавшая на глаза, колючие варежки – создает неповторимую атмосферу счастья. От одного взгляда на щедро припорошенные снегом дома в душе становится тепло, несмотря на влажный холод, из-за которого под носом могут образоваться крошечные сосульки.

Мне бы радоваться утренней вьюге за окном и снегирям, копошащимся на балконе, но вместо этого я корчусь от боли в ванной. Не помогают ни водка, ни остатки кокаина, ни таблетки, привезенные Никифорычем, – я умираю раз за разом каждую секунду. Получается этакая волновая бесконечная смерть.

Проснувшись, я из последних сил набрал номер Никифорыча и единственное, что смог прошипеть, это:

– Помоги…

Никифорыч примчался спустя двадцать минут, когда я уже успел около десяти раз потерять сознание и очнуться снова. Он накачал меня всеми обезболивающими, которые были у него в машине – а там всегда можно найти препараты, которые состоят на вооружении в российской армии, – но это не помогало. Я ползал по квартире, кричал, выл, стонал, рыдал, царапал и грыз зубами пол.