Белые медведи, стр. 34

Зачем ты это сделала, Лена, спрашивал я розовую кафельную плитку в ванной. В тот момент она стала для меня серо-розовой, а глаза мои затянула пленка, но не слез, конечно же. Это было нечто иное, совсем не похожее на страдания, скорее на тоску. Да, на моих глазах была пленка нейтральной тоски. Именно она смелыми частыми штрихами разукрасила мое сознание цветами палитры greyscale, уравнивающими радость с грустью, проигрыш с победой, стремление с ничегонеделаньем.

Четыре дня я лежал, Лена. Ты представляешь? Целых четыре дня я проводил на своей помятой временем кушетке девяносто девять процентов времени, тупо уставившись в потолок, с которого на меня падали невидимые остальными серые капли дождя, состоящего целиком из серной кислоты. Я думал, что моя персональная дорога в ад внезапно оборвалась, но она лишь сделала крутой разворот.

Под вечер пятого дня в комнату зашла Инна и сообщила, что ты звонишь. Признаюсь, я не поверил ей, подумал, что это очередная штука, дабы подбодрить меня, но она говорила чистую правду. В этом я убедился, услышав твой голос:

– Саша, привет.

Я не знал, что говорить, поэтому молчал, а ты спрашивала:

– Саша, ты меня хорошо слышишь?

Я кивал, но ты не могла это видеть. Затем я что-то бурчал, давая понять, что сижу на проводе. Ты продолжала:

– Саша, слушай меня внимательно, – пауза, затем дальше: я пошутила. Слышишь? По-шу-ти-ла.

И тут я положил трубку. И никогда больше с тобой не разговаривал, и никогда больше тебя не видел, и никогда больше о тебе не говорил. Ты измельчила меня, Лена, как мелкого жука дети лупой.

На следующий день мы с Инной пошли гулять. Очень долго бродили по самым отдаленным улицам города, практически не разговаривая. Случайно – а, может быть, и нет – ноги привели нас к старому, заброшенному кладбищу. Я купил в киоске рядом два цветка и положил их на неизвестную, первую попавшуюся могилу. Я хоронил Измельчителя тогда, это понимала даже Инна.

Она, в конце концов, похлопала меня по плечу, и мы отправились домой. Да, Лена, ты убила Измельчителя, хотя после я и говорил на каждом углу, что попросту вырос из всей этой глупости. Убила жестоко и без малейшего сожаления. Причины сего поступка мне неизвестны, ведь я никогда с тобой больше не общался, да.

А еще с тех пор я ненавижу группу Beatles и Пола Маккартни лично.

Вода похожа на молоко, небо похоже на кусок масла, а наш корабль – на ломоть пшеничного хлеба. Бельмондо похож на Де Ниро, Де Ниро похож на Сальму Хайек, а Сальма Хайек постепенно становится мной. Мы все-таки успели добежать до второго пирса, понимаю я. Сидим сейчас на палубе и попиваем тропический дайкири. Наши тела – это ртутные оболочки, поэтому можно считать, что мы есть одно целое, плавно перетекающее из одного состояния в другое.

Вот мы превращаемся в подлинник Моны Лизы, затем в отрезанное ухо Ван Гога (или Льва Соломоновича), затем в гитарный проигрыш «Hotel California», затем в Панкийское ущелье, затем в прощальную песню Фредди Меркури, а затем и вовсе в четырех спившихся бомжей. У каждого в руке стакан с водкой, хотя мы думаем, что это дайкири, но откуда ему здесь взяться.

Звезды над нашими головами, не останавливаясь, валятся в воду, превращаясь в пограничные буйки. Вдалеке я вижу маяк, но позже понимаю, что это всего лишь еще одна записка моей сестры. Кстати, а нет ли ее здесь? Этот вопрос я задаю остальным.

Бельмондо отвечает:

– А кто это такая, твоя Инна?

Де Ниро отвечает:

– По-моему, это та полная женщина, что поет романсы на первой палубе в ресторане, нет?

Сальма Хайек отвечает:

– Нет, Инна – это я, я – это Инна.

Затем мы смеемся, но Сальма Хайек теперь действительно Инна. Она гладит мои щеку, волосы, брови, глаза, но я ничего не чувствую – так всегда бывает во снах. Луна спускается ко мне на плечо и что-то шепчет на ухо. Я с трудом понимаю ее язык, похожий на смесь английского и китайского. Примерный смысл услышанного таков:

– Она тебя любит, береги ее.

– Луна, – отвечаю я и дальше: о ком ты говоришь?

– О твоей сестре, дурачок! – и Луна улыбается.

Инна трансформируется обратно в Сальму Хайек, трет веки, потом говорит:

– Я – паршивая актриса. Я это знаю. Прости, Саша.

Из глубины палубы выходит официант. Он обнюхивает наши стаканы и говорит, что еще рано подавать горячее. Я смотрю на часы: стрелки показывают полночь. Интересно, когда мы куда-нибудь приплывем? И что это будет за место?

Луна на моем плече кувыркается через себя назад. Ее движения создают в воздухе волны, которые расходятся в разные стороны, искажая изображение. Таким образом, я уже не я, а Инна. Вижу происходящее глазами моей сестры.

Она – а я у нее в мозгу – находится в квартире и прячет последнюю записку между дверцами антресолей. Тонкие пальцы с ухоженными ногтями проталкивают клочок бумаги в узенькую щелку, получается ровно. Затем ноги Инны несут нас в спальню. Стены расплываются в резком motion blur’е, кажется, будто слезы застилают глаза.

Инна подходит к зеркалу, я вижу отражение ее лица в нем. По щекам действительно журчат слезы, а губы дрожат – это истерика. Реальность образует водоворот, который, раскручиваясь, превращается в торнадо, и мы попадаем в него. По стенам разлетаются ошметки бытия, облака обрушиваются прямо на крышу дома – я слышу треск шифера над головой. Песок бьет сотней маленьких фонтанов из промежутков между паркетными плитами.

В следующее мгновение я вижу стремительно приближающийся угол письменного стола, потом слышу удар. Инна бьется головой, не жалея сил. Раз удар, два удар, три удар, четыре удар. Скорость увеличивается, так что вскоре я сбиваюсь со счета. На размытие в глазах накладывается полупрозрачный слой красного цвета – это кровь.

Затем движения замедляются, на несколько секунд наступает состояние невесомости, и, наконец, тело Инны всей своей тяжестью обрушивается на пол. Глаза еще открыты, поэтому я вижу карлика, стоящего в дверном проеме. Но я уже не сплю.

Карлик залезает на кресло и оттуда включает свет в комнате. Я лежу на диване, где заснул с мобильником в руке. Сколько сейчас времени и где Вова?

Движения карлика вызвали бы в любом другом случае улыбку: он похож на неумелого ребенка, который еще только учится ходить. Шагая, карлик перемещает вместе с ногами все тело, как пингвин. Комизма ситуации прибавляет его тоненький голосок, говорящий:

– Проснулся, Саша?

Я пытаюсь кивнуть, подняться, ударить его, но не могу: похоже, карлик ввел мне какое-то вещество, обладающее парализующим свойством. Единственное, что удается делать – да, и то с неимоверным трудом – это моргать. Кажется, что на обоих веках у меня уселось по борцу сумо.

– Сейчас вернусь, – говорит карлик и выходит из комнаты.

Телевизор еще работает, но вместо изображения на экране беспорядочно мечется рябь. Я ощущаю в ладони тепло резиновых клавиш сотового телефона, но набрать номер не получается: пальцы застыли. Мне кажется, что сейчас я похож на статую или окоченевший труп в морге. Да, я вполне мог и умереть. Никто ведь не знает, как именно это бывает после смерти.

На этот счет у Большой советской энциклопедии такое мнении: смерть – это прекращение жизнедеятельности организма и вследствие этого – гибель индивидуума как обособленной живой системы, сопровождающаяся разложением белков и других биополимеров, являющихся основным материальным субстратом жизни. Естественная смерть наступает в результате длительного, последовательно развивающегося угасания основных жизненных отправлений организма. Смерть преждевременная может быть скоропостижной, то есть наступить в течение нескольких минут и даже секунд (например, при инфаркте). Насильственная смерть может явиться следствием несчастного случая, самоубийства, убийства.

В свое время Энгельс сказал: «Уже и теперь не считают научной ту физиологию, которая не рассматривает смерть как существенный момент жизни. Которая не понимает, что отрицание жизни, по существу, содержится в самой жизни. Так что жизнь всегда мыслится в соотношении со своим необходимым результатом, заключающимся в ней постоянно в зародыше – смертью».