Совершеннолетние дети, стр. 35
И вот сегодня приходится принять такой удар от недоучки. Удар этот может вызвать только две противоположные реакции: пригнуть до самой земли или разжечь для борьбы.
Поэтому теперь все смотрят на Ореховскую. Она, и никто другой, первая должна кликнуть клич. Дарка независимо от всех этих событий потихоньку спрашивает себя, что теперь с нею будет, но не может найти ответа. И она, подобно всем остальным, ждет сигнала Наталки, как солдат команды.
Дарке хочется теперь заглянуть в глаза Орыське, но та зажмурилась и так плотно обхватила лоб и виски руками, что виден только пробор.
Ореховская поднимается во весь рост, и все головы, кроме Орыськиной, поворачиваются к ней. Она трет лоб рукой, словно собираясь с мыслями, потом вскидывает голову и наконец поворачивает к классу улыбающееся лицо.
Да! Наталка смеется!
Но ведь от нее ждали не этого! Маленькая Кентнер с жалким, разочарованным личиком вертится во все стороны: «Что это?»
На последних партах кто-то шуршит бумагой, разворачивая завтрак.
Все напряжение, вся опасность растворилась в улыбке Ореховской. Даже Стефа Сидор, связанная с Наталкой таинственными узами, и та удивленно морщит красивый, точеный, как у статуэтки, нос.
Наталка, не переставая улыбаться, идет к печке. Это ее место. Оттуда, как с балкона, она видит всех. Оттуда она теперь хочет обратиться к классу. Она закладывает руки за спину и прежде всего равнодушно и небрежно спрашивает Кентнер:
— Тебе, Ольга, хотелось, чтобы я плакала? Чудачка ты! Ведь Мигалаке не поставил Мне «плохо» по румынскому языку. Он «хороший парень», правда, Подгорская? Мигалаке понимает — я знаю все, что он требует. Надо было как-то наказать меня за то, что мне не нравятся стихи Тудоряну. Даже наша Романовская после сегодняшней двойки будет подписываться «Романовски». Мигалаке знает, что делает. Я уверена, что вернись он сейчас и спроси, кому нравится, как мы, словно попугаи, заучиваем румынский, мало понимая в нем, три четверти класса поднимут руки…
— Ты не имеешь права оскорблять нас! Какое ты имеешь право утверждать, что мы… что мы все… Ты не можешь знать, что думает каждая из нас…
Ореховская становится серьезнее:
— Тебя в самом деле обижают мои слова, Косован? Это хорошо! Возможно, придется показать Мигалаке, что мы «любим» его так же, как он нас. Посмотрим тогда, сколько из вас будут помнить о сегодняшнем дне. Ты, Романовская, не ставь себя в смешное положение и не посылай отца к директору, потому что директор здесь Мигалаке, а не Кваснюк… В конце концов, это все равно…
— Неправда… директор украинец, — заметила поспешно Кентнер.
Кто-то рассмеялся над очевидностью этого факта. Только Ореховская удивилась:
— Да? Что ты говоришь?
Лидка в эту минуту не может сдержать свой язычок.
— И у тебя будет, — спросила она лукаво Ореховскую, — «неудовлетворительно» в табеле? У тебя?
— Ну и что? Мы только поменялись баллами с Подгорской. Не смотрите на меня, как на какое-то чудо. Идите, погуляйте, а то сейчас будет звонок…
Но никому не хочется двигаться с места. Даже те, кто не любит духоты, не выходят из класса.
Стефа Сидор ударяет ладонью по парте:
— Что с вами? В камни превратились, что ли? Пошли на перемену! Наталка!
Она тянет за собой Ореховскую. Дарка видит, как недоступная, гордая Наталка отворачивается и украдкой смахивает непрошеную слезу.
«Если бы я могла так мужественно переносить все, как она! Если бы можно было этому научиться!» — с завистью думает Дарка. Она теперь стоит у двери, и никто не обращает на нее внимания.
Дарка предпочитает думать об Ореховской, растравляя свое самолюбие, которое всякий раз ранит Стефа, и не думать о неожиданной двойке, нависшей над ней. Только бы не слышать об этом, только бы отогнать эти мысли!
На уроке украинского языка тоже произошло небольшое событие.
Когда девушки подали списки стихов, которые они обязались выучить дома, преподаватель еще раз прочитал названия произведений и фамилии учениц.
Тогда встала Ореховская:
— Произошла ошибка, господин учитель. Я написала «Политические поэмы Шевченко», а не «баллады»…
Учитель еще раз посмотрел в список:
— Ореховская, вы подали баллады…
— Нет, господин учитель…
Преподаватель отложил очки и список.
— Почему вы не хотите понять меня, Ореховская? Вам и так, без политических поэм, достанется на этой конференции…
Наталка осталась непримиримой:
— Если так, прошу вообще меня вычеркнуть…
Учитель, не говоря ни слова, взял карандаш и зачеркнул в журнале то, что было нужно. Потом, не обращая внимания на класс, подошел к окну, и опершись руками на подоконник, стоял минуту, две, три, четыре… Класс словно замер. Даже те, кто ничего не понял, сидели спокойно. В классе стояла тишина, как у изголовья тяжелобольного. Было в этой тишине молчаливое взаимопонимание, взаимное сочувствие и ободрение.
Овладев собой, учитель повернулся к классу. Урок пошел своим чередом.
— Сами не знаем, кто нам друг, — шепнула Ореховская Дарке, кивая на Ивасюка.
Дарка встрепенулась: это относится к ней? К ней, к Дарке?
Дарка поняла, что в эту минуту Наталка доверила ей тайну и таинственным способом связала ее с собой.
Давно уже не было таких трудных, таких томительных дней, как эта среда.
XI
Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что в эту же тяжелую среду после обеда к Дарке пришел Данко.
Пришел в мокрых туфлях и долго топтался в коридоре, не решаясь войти в комнату. Надо уважать труд хозяек. Дарке сразу вспомнилась его мать-немка, которая, как не раз говорила мама, больше уважает порядок, чем нервы своего мужа.
Данко еще с порога заявил, что он «по делу». Это немного обидело Дарку. Можно подумать, что они не друзья, не односельчане и Данко не может запросто заглянуть к ней в гости. Но она тотчас же утешила себя: верно, у него нет серьезных дел, он только так сказал, чтобы оправдать свой приход перед хозяйкой и Лидкой.
— В чем же дело, Данко?
А вот в чем. Его сестра Ляля, которая живет в Вене у маминого брата и учится там в консерватории, — объясняет Данко Лидке, — давно написала Дарке на его адрес, вернее — вложила открытку в конверт. У Данка до сих пор не было времени передать ее Дарке. Теперь, слава богу, у них уже закончилась четверть…
«Данко так говорит о Вене, как будто это бог весть какая заграница, — думает Дарка. — А папа рассказывал, что совсем недавно в Вену ездили так же, как теперь в Черновицы. А этот мамин брат — подумаешь! — помощник бухгалтера на какой-то трикотажной фабрике».
— А разве Дарка знакома с вашей сестрой? — и тут не доверяет, и тут что-то подозревает Лидка.
Данко отвечает:
— А как же! Ляля приезжала на каникулы в Веренчанку. Они очень подружились…
Дарка берет в руки открытку и, улыбаясь, вчитывается в малюсенькие, как маковые зернышки, буковки. Эта Ляля там, в Вене, должно быть, думает, что здесь еще цветут астры и зеленеют деревья. Как можно так потерять чувство времени? А впрочем, какая хорошая эта далекая сестра Данка, ведь если бы не она, если бы не это письмо, кто знает, пришел ли бы сегодня Данко…
— Что хорошего пишет Ляля? — спрашивает он, хотя письмо было не запечатано и юноша десять раз мог прочитать его.
У Дарки, наверно, очень удивленные глаза, и тогда Данко говорит:
— Я никогда не читаю чужих писем, Дарка…
Ей становится стыдно.
— Ляля интересуется, как мы все тут живем… встречаемся ли в Черновицах, ходим ли вместе гулять, или разъехались по разным «станциям» и каждый занят своим делом…
Лидка не выходит из комнаты, и приходится говорить о том, в чем и она может принять участие.
— Через шесть недель поедем домой, — сказал Данко, а потом, приглядевшись, заметил: — Ты что-то у меня похудела.
При Лидке сказал «у меня», так, как будто Дарка действительно принадлежала ему.
— Может быть, она привередничает за столом? — обратился он к Лидке, словно Даркин опекун, имеющий право вмешиваться в такие дела.