Дракон, играющий в прятки, стр. 2

— Люди там были? — спросил Томми.

Гость немного подумал и сказал:

— Да, конечно, но где люди — там беды. Они не очень ладили. Вот, к примеру, стояла там рота под названием Голубая Прусская, но была и морская бригада Ультрамаринов. Можешь представить, что вышло. — Он опять помолчал. — Однажды, в полукруге синих садов, я увидел бирюзовое здание, и оттуда вышел человек в венце из крупных сапфиров, с синей бородой. Это был Синяя Борода.

— Ты испугался? — спросил Томми.

— Да, сначала, — кивнул гость, — но тут же подумал, что он не так черен, вернее — не так синь, как его малюют. Мы потолковали, и я, в сущности, понял. ему приходилось жениться на Синих Чулках.

— На чулках? — удивился Томми.

— Это такие женщины, — объяснил гость. — Они всё время читают, да ещё вслух. Словом, я оттуда ушёл, мне помог волшебник. Границу там толком не определишь, как между цветами радуги. Когда я пробирался сквозь павлиньи и бирюзовые леса, мир становился всё зеленее, и я пришёл в зелёную страну. Ты скажешь, что там было приятно, и до какой-то степени не ошибёшься. Но тоже, знаешь, надоест — зеленщики, зелёнка, зелья всякие… Словом, вскоре я перебрался в жёлтую страну. Сперва она мне понравилась — лимоны, короны, подсолнухи, но есть и жёлтая пресса, и жёлтая лихорадка. Через оранжевые края — шафран, апельсины, пламя — я перебрался в красную страну и тут всё понял.

— Что же ты понял? — спросил Томми, буквально обратившийся в слух.

— Наверное, ты знаешь стихи «Розово-алый город, древний, как время»? Вроде бы красиво, а жить в таком городе нельзя. Роз вообще не разглядишь, а всё остальное так пылает, что захочешь чего угодно, хоть бурого, хотя его в спектре нет. Проведя десять минут на алом песке, под малиновым небом, среди багряных деревьев я возопил: «Нет, не могу!» — и тут же всё изменилось. Передо мной стоял волшебник с бородой, бесцветной, как слоновая кость, и глаза его сверкали алмазным блеском.

— Да, — сказал он, — угодить тебе нелегко. Что ж, попытайся сам.

Я огляделся и увидел разноцветные горы, вроде физической карты или закатных облаков, только твёрдых. Слои были изрыты, искрошены, как каменоломня, и я понял, что это — то самое место, откуда берутся цвета, Божья коробка с красками. Прямо передо мной была расщелина, то ли пустая, то ли перегороженная стеной застывшего воздуха, или света, или воды. Если туда попадала краска, она зависала, как птица в небе.

— Ну, — сказал волшебник, — делай свой мир. Мне надоели твои капризы.

Я осторожно принялся за работу. Сперва я набросал голубого и синего, чтобы оно оттеняло сверху белый квадрат в середине, поставил по вдохновению золотое пятно, а внизу прибавил зелени. Что до красного, я понял один секрет: его должно быть очень мало; и посадил на белом, прямо над зелёным, несколько алых пятен. Трудясь, я открывал понемногу, что же я делаю, а это с нами, людьми, бывает редко. Я всё яснее видел, что заново создаю то, что мы сейчас видим, — белый домик с жёлтой крышей, летнее небо, зелёную, траву, ровный рядок роз. Вот почему они все здесь. Может быть, тебе это будет интересно.

Сказав так, он резко повернулся, и Томми не успел посмотреть, как он прыгает через изгородь. Да и вообще, он не мог бы оторвать взгляда от белого домика.

СОВРЕМЕННЫЙ

СКРУДЖ

Мистер Вернон-Смит, окончивший Оксфорд, обитающий в Тутинге и написавший книгу «Интеллектуальная элита современного Лондона», просмотрел свою строго, даже сурово отобранную библиотеку и решил, что «Рождественская песнь» Диккенса как раз пойдёт приходящим уборщицам. Будь они мужчинами, он бы насильственно предложил им браунинговский «Сочельник», но женщин он щадил, а Диккенса считал вполне занятным и безвредным. Коллега его Уимпол, тоже занимавшийся низами общества, стал бы читать им «Трое в одной лодке», но Вернон-Смит не поступался принципами, или, как он бы сказал, достоинством. Не желая укреплять и без того плохой вкус, он твёрдо решил предлагать им только Литературу. Диккенса, худо-бедно, можно было причислить к ней — не элитарной, конечно, и не особенно полезной, но вполне пригодной для уборщиц.

Конечно, он сделал необходимые пояснения. Он сообщил, что Диккенс — не первоклассный писатель, ибо ему недостаёт серьёзности Мэтью Арнолда. Предупредил он и о том, что ему свойственны непозволительные преувеличения; и зря, поскольку слушательницы постоянно встречали точно таких же людей. Бедные не учатся в университетах и не обретают универсальности. Входя во вкус, лектор сообщил, что в наши дни невозможен такой сумасшедший скряга, как Скрудж; но поскольку у каждой уборщицы был очень похожий дядя, дедушка или свёкор, они не разделили его убеждённости. Вообще, он был не в ударе, к концу совсем сбился, стал говорить с ними, как с коллегами, и даже сообщил, что с духовной (то есть — с его) точки зрения тот плотский, земной план, на котором находится Диккенс, вызывает глубокое огорчение. Сославшись на Бернарда Шоу, он сказал, что можно попасть в рай, как можно пойти в концерт, но скука там — точно такая же. Заметив, что всё это — не по зубам аудитории, он поспешил кончить лекцию и снискал щедрые аплодисменты, поскольку рабочие люди уважают ритуал. Когда он шёл к выходу, его остановили трижды, и он ответил каждому вежливо, но с той торопливостью, которой не допустил бы в своём кругу. Щуплая учительница спросила с лихорадочной кротостью, правда ли, что Диккенс не прогрессивен. Она это слышала в лекции по этике и перепугалась, хотя в прогрессивности разбиралась не больше, чем кит. Женщина покрупнее попросила его дать денег на какие-то супы, и тут его тонкое лицо стало строгим.

— Нет-нет, — сказал он, качая головой и продвигаясь к двери. — Так нельзя. Система Бойга, только система Бойга.

Третий, почему-то — мужчина, изловил его на крыльце, под звёздным небом, и без околичностей попросил денег. Таких людей Вернон-Смит считал отъявленными мошенниками и, как истинный мистик, верил принципам больше, чем свидетельству чувств, которые могли бы подсказать, что вечер — холодный, а мужчина — слабый и седой.

— Зайдите в пятницу, — сказал он. — От четырёх до пяти. Там с вами побеседуют.

Мужчина отступил в снег, виновато улыбнувшись. Когда Вернон-Смит спустился со ступенек, он стоял наклонившись, словно завязывал шнурки. Однако это было не так; пока филантроп натягивал перчатки, в лицо ему угодило что-то крупное и круглое. Ослепнув на мгновенье, он машинально стряхнул снег и смутно, как сквозь лёд или сонное стекло, разглядел, что человек кланяется с грацией учителя танцев. Сказав: «Весёлого вам Рождества», незнакомец исчез.

Целых три минуты Сирил Вернон-Смит был ближе к людям, чем за всю свою возвышенную жизнь, ибо если не полюбил их, то хотя бы возненавидел. «Мерзавец! — бормотал он. — Грязное чучело! Снежками бросается, видите ли! И когда они только усвоят цивилизацию? Да что говорить, если улицы в таком виде! Одно искушение для идиотов. Почему снег не чистят?!»

И впрямь, снег лежал или даже стоял стеной с обеих сторон дороги, а впереди, в глубине, мерцали белые холмы. Было на удивление тихо, и вскоре лектор понял, что заблудился и забрёл в неведомый пригород. Ни одно окно не светилось, ничто не светилось, кроме снега. Вернон-Смит, человек современный и мрачный, одиночества не выносил, а потому — даже немного ожил, когда в спину ему угодил другой снежок. С сердитым восторгом кинулся он за мальчиком, удивляясь, что может так быстро бегать. Мальчик был ему нужен, нужны и люди, хотя он не мог бы сказать, любит их или ненавидит.

Пока он бежал, всё вокруг менялось, оставаясь по-прежнему белым. Домики растворились или утонули в снегу, а снег принял очертания скал и утёсов. Вернон-Смит не думал об этом; но, когда нагнал мальчика, заметил, что у него червонные волосы, а лицо — серьёзное, как совершенная радость. Удивляясь сам себе, он спросил впервые в жизни: