Дом и корабль, стр. 49
После нескольких затяжек Митя слегка опьянел, это бывало только с утра и на пустой желудок. Заглянул в блокнот — строчки поплыли. Надо было заставить себя видеть. Сделал усилие — он не взялся бы объяснить, как это делается, — строчки остановились, выровнялись, приобрели четкость. Это был уже третий блокнот. Командир и тут оказался прав, с памятью творилось что-то неладное. Она удерживала и даже накопляла знания, но отказывалась служить на побегушках. Желудок вел себя гораздо последовательнее, он не позволял забывать ни о чем, связанном с едой, и напоминал о себе даже чаще, чем требовалось.
— Итак, — запел Туровцев, листая блокнот, — итак, на сегодня мы имеем, на сегодня мы имеем…
В последнее время он часто бормотал себе под нос одни и те же слова, а когда читал, то шевелил губами. Это был способ держать за хвост ускользающую мысль.
— Что мы имеем на сегодня? — задал он себе вопрос на мотив предсмертной арии Ленского и, найдя нужную страницу, умолк. Предстоял трудный день, труднее вчерашнего.
Глава одиннадцатая
Сразу после ужина Туровцев отправился к Юлии Антоновне. Начальница объекта жила во флигеле. При свете зажигалки Митя разглядел медную дощечку «проф. В.В.Кречетов» и старинный звонок с надписью: «Прошу повернуть». Митя повернул. Раздался хрип. Петрович впустил Митю в темную прихожую и исчез. Вернувшись с зажженной свечой, он вдруг перестал его узнавать и спросил:
— Как прикажете доложить?
Митя засмеялся:
— Помощник командира корабля лейтенант Туровцев.
Петрович опять исчез. На этот раз ненадолго.
— Пожалуйте.
Сопровождаемый Петровичем, Митя прошел заставленную шкафами прихожую и очутился в комнате. Несомненно, покойный В.В.Кречетов был моряком до мозга костей, свой кабинет он обставил с аскетической роскошью адмиральской каюты. При колеблющемся свете двух коптилок Митя увидел дубовые панели и книжные полки, все очень добротное, с латунными скрепами. На высоких подставках — модели кораблей, огромные перламутровые раковины, пудовый обломок коралла. За большим шведским бюро, облокотясь на выдвижную доску, сидела боком Юлия Антоновна. Засаленный ватник был расстегнут, и Митя увидел борт темного жакета и белую кружевную блузку, наглухо заколотую похожей на орден гранатовой брошью. В стеклах пенсне дрожали желтые огоньки коптилок.
— Разрешите, — сказал Туровцев, щелкнув воображаемыми каблуками. Он был в валенках.
Над бюро висели спасательный круг и большой фотографический портрет: покойный был совсем не красив и не представителен, с низким лбом и висячими, как у бульдога, щеками, но глаза излучали кроткое величие, присущее людям, даже не подозревающим, что честность и бесстрашие чем-то выделяют их среди прочих людей. Митя загляделся на портрет, корабли, заморские сувениры. Начальница не проявляла нетерпения, она давала время освоиться.
— Все, как было при Владимире Вячеславиче, — сказала она с гордостью. — Кроме портрета — терпеть не мог выставляться. Садитесь и рассказывайте. Вряд ли вы пришли ко мне просто в гости.
Митя сел и рассказал. Кречетова задумалась.
— Давно бы так. Откровенно говоря, я никогда не понимала, как вы там существуете.
Она встала. Митя тоже вскочил.
— Постойте-ка, — сказала старая дама. — А у вас есть чем топить? — Увидев, что Митя замялся, она усмехнулась. — Ну хорошо. Дрова я дам. Но имейте в виду — я возьму с вас взятку. Пойдемте.
Она вывела Митю обратно в прихожую и толкнула низкую, обшитую мешковиной дверь. По тому, как пахнуло теплом и землей, Митя догадался: кухня. Треть кухни занимала плита, на ней сидел, свесив босые узловатые ступни, Петрович. Стол, полки и скамьи были тесно заставлены горшками и кадками с какими-то диковинными растениями, пожелтевшими и обшарпанными, но еще живыми. При появлении Туровцева матрос застеснялся и попытался привстать.
— Сиди, Петрович, — скомандовала Юлия. — Вот. — Она сделала широкий жест, и Митя с удивлением заметил, что решительная дама очень волнуется. — Ясно вам?
Митя честно сознался, что нет — не ясно.
— Моя вина, — сказала Кречетова. — Вы не обязаны знать, что я уже много лет работаю в Ботаническом саду. Не буду вас обманывать, я никакой не ботаник, просто мелкая канцелярская сошка. К сожалению, я очень бестолково прожила свою жизнь, многому училась и ничему не выучилась… — Увидев непритворное участие в глазах Туровцева, она ожесточилась: — Короче говоря, оранжереи разбомбило, и дирекция разрешила тем, кто хотел, разобрать самые ценные корни. Я делаю, что могу, но они все-таки гибнут. Им нужен дневной свет, а я с грехом пополам могу отопить только эту темную кухню…
— Теперь ясно, — сказал Митя.
— Имейте в виду, дрова у вас будут. На завтра я назначила разборку дровяных сараев. В них все равно нечего держать, да и пожарная инспекция требует. Доски наши — столбы ваши. По рукам?
— По рукам.
— Тогда застегнитесь и пойдем в первую.
«Первая» оказалась этажом выше «третьей», где жили художник и Катя. Такая причудливость квартирной нумерации привычна для коренных ленинградцев, но Митя был москвич, это его рассмешило и показалось хорошим предзнаменованием.
— Фонарик есть? — спросила Кречетова на площадке. — Зажигалка? Хуже. Ладно, светите.
Она вынула из противогазной сумки связку ключей и стала отпирать замки. Изнутри дверь была обита листовым железом, и Мите показалось, что он входит в несгораемый шкаф. Однако это была только кухня, и обставленная с большой любовью.
В следующей комнате пахло сыростью, мастикой для натирки полов, мебельным лаком.
— Маскировка здесь, кажется, в порядке, — сказала Кречетова, и по тому, как прозвучал ее голос, Митя догадался: комната большая. — Но при зажигалке вы не много увидите. Как можно быть таким растяпой? Подождите. — Она ощупью нашла газету и скрутила ее жгутом. — Зажгите. Так. Теперь держите. Господи, держит, как свечку в вербное воскресенье — так она у вас погаснет…
Осмотр продолжался недолго. Если квартира и была похожа на жилище Ивана Константиновича, то только размерами и расположением окон. Вещи, окружавшие художника, были красивы или незаметны, они были удобны, и, глядя на них, не приходило в голову спросить, сколько они стоят. Здесь стояли тяжелые гарнитуры из очень светлого полированного дерева, даже пианино было какого-то паркетного цвета. Кроме мебели, были вазы, очень большие, неизвестного назначения, одна японская с цветущими вишнями, а другая на индустриальный сюжет, вероятно, отечественная. Было также несколько бронзовых изделий, напоминавших уменьшенного размера уличные монументы, такие вещи Митя видел только в витринах комиссионных магазинов да в гостиничных вестибюлях и не предполагал, что среди них можно жить. С потолка свисали обернутые в грязную марлю разлапые люстры, похожие на всплывшие кресла. Были и книги, солидные многотомные издания и хорошей сохранности и тоже чем-то напоминавшие мебель. Митя задержался перед висевшей на стене застекленной фотографией. Стекло зеркалило, но Митя все-таки разглядел — это была семейная группа. У мужчины — маленькая голова на толстой шее, на коротком носу победно сидели тяжелые роговые очки. Самой заметной частью в этом лице была верхняя губа, широкая, выпуклая, она придавала лицу стойкое выражение самодовольства. Женщина — молодая и, вероятно, хорошенькая, но уже с намеком на второй подбородок, прическа как из гофрированного железа. Чуть пониже виднелись головы двух одинаково наряженных и одинаково перекормленных девочек, обещавших со временем стать точной копией матери.
— Кто такие?
— Люди, — сказала Юлия Антоновна с непередаваемой интонацией. — Он заведует… Фу, память! — Она топнула ногой. — Забыла. Неважно чем. Не думайте, что пивным ларьком. Кандидат наук. А Валентина — обыкновенная корова. Пишет мне страстные письма: Юлечка Антоновна, умоляю, присмотрите за квартирой, ведь мебель фанерованная… Недавно новое поручение: Юлечка Антоновна, реализуйте всю мягкую рухлядь и переведите деньги, а за услугу возьмите себе, что хотите… Ну, я ей ответила.