Львиное Око, стр. 75
— Герши!
Я обхватил ее обеими руками и долго не выпускал из объятий. Она молчала и не проливала слез, но все ее тело сотрясалось словно в конвульсиях. Действительно, я тоже рассказывал ей о войне. И действительно, никому, кроме нее, не рассказывал.
В тот день, когда уехал Бернар, пошел дождь. Он лил не переставая. Вскоре тихие улочки селения превратились в реки грязи. С деревьев стекала вода, лес почернел, сквозь дымку проглядывали очертания облаков, над которыми нависли зловещие тучи. Закаты окрашивались в кровавые тона или ослепительно желтый цвет разорвавшегося снаряда. Луна, прорываясь сквозь пелену облаков, напоминала вспышку ракеты, и ты невольно искал укрытия, вспомнив пережитый страх. Но Мата Хари чаровала, выслушивала наши откровения, любила нас.
Нас было уже не трое, а целая семья. Мои друзья и знакомые с деликатностью, свойственной тем, кто побывал на войне, всякий раз, когда появлялся Бернар, оставляли нас втроем из-за его изувеченного лица. Теперь нас окружали те, кому вскоре предстояло возвращаться. Чуть севернее и чуть восточнее; возвращаться туда…
Герши никому не отдавала предпочтения. Будь то богач или бедняк, калека или целый и невредимый, генерал или лейтенант. Если бы в Виттеле оказались рядовые, то не знаю, что бы сталось с нашей непрочной кастовой системой. Греясь под лучами улыбки прекрасной женщины, все мы чувствовали себя равноправными.
Время от времени кто-нибудь отводил ее в сторону и принимался рассказывать свою историю. Это было видно по ее лицу.
И все равно она почти все время чувствовала себя счастливой. Во-первых, она была поистине королевой нашего пчелиного роя, чего не случалось с нею прежде. В Париже, в Вене или Монте-Карло у нее всегда находились соперницы — более красивые, образованные и известные, чем она. Здесь же, в Виттеле, ее первенства не оспаривал никто.
Думаю, спала она со многими из нашей компании. Когда кто-то получал приказ отправиться на фронт, он сообщал ей об этом. Если это был один из ее многочисленных друзей, почти всякий раз Герши уходила с ним. Денег она не брала. Я это знаю точно, поскольку тратил свои последние сбережения на оплату ее счетов. Щедрость Герши казалась мне болезненной и вымученной, а не простым проявлением доброты. Но кто я такой, чтобы порицать ее? Лучшие дни своей жизни она отдала Бернару.
Впоследствии говорили, будто она была «виттельской подстилкой». Знайте меру, господа!
Она была идеальной женщиной для войны.
Потом появился капитан Ляду. Он искал Герши.
Ее вторая встреча с ним состоялась при мне.
— Месье Лябог мой импресарио и герой Франции, — сказала она. — Я полагаюсь на его суждение и не имею никаких тайн от него.
— Она решила с нами сотрудничать, — бесстрастно произнес Ляду, — и я предложил ей поехать в Брюссель.
— И поеду, — отозвалась Герши. — Я сказала, что поеду, капитан Ляду. Однако сначала вы должны разрешить мне съездить в Испанию.
— Почему именно в Испанию? — поинтересовался я.
— Там находится… мой возлюбленный. Я ему нужна. Я должна быть рядом с ним.
— А кто он?
— Этого я тебе не могу сказать. Он влиятельный русский, приехавший в Испанию по личному делу. Он союзник, уверяю тебя. Ты должен мне верить.
— А разве он не может подождать?
— Не может. Он приехал в последний раз, потому что он… — Для пущего эффекта Герши сделала паузу. — Он скоро ослепнет. Спасти ему зрение невозможно. Я должна с ним встретиться!
Ляду рассеянно ковырял в носу. Дела на Восточном фронте шли на лад, и влиятельный русский мог бы пригодиться.
— Месье, — сказала она настойчиво, — я уверена, что смогла бы быть и там полезной. У меня много друзей. Но мне надо ехать. Немедля. Вы должны разрешить мне. Прошу вас!
Получив пропуск, на следующий день Герши отправилась в Шербур. Ляду остался и побеседовал со мной.
— Похоже на то, что ее предложение работать на нас вполне искренне, — с озадаченным видом проговорил он.
— Возможно, так оно и есть. Она очень импульсивна. Не скажу, чтобы мне это было по душе. Да это и опасно, а я ее очень люблю.
— Такое время, — пожал плечами мой собеседник, — но у меня нет оснований не пускать ее в Испанию. Я не могу заставить ее поехать в Брюссель.
— В прошлый раз вы, насколько я понял, — произнес я осторожно, — намекнули, будто она работает на кого-то еще.
— Если мы представим вам бесспорные доказательства того, что она является германским агентом, сможете ли вы помочь нам, капитан Лябог?
— Но послушайте. Насколько бесспорны могут быть бесспорные доказательства? Хочу предупредить вас, что мадам Мата Хари прирожденная выдумщица. Все, о чем она говорит, весьма далеко от истины.
— Возможно. Однако, если мы установим…
— Сударь, она лгунья, но в ней нет коварства. Ни за что не поверю, чтобы мадам могла вести двойную жизнь. Я хорошо ее знаю.
— Вы долгое время не виделись с ней, — напомнил мне Ляду. — Я не стану обращаться к вам, если не буду совершенно уверен. Но ведь вы патриот, месье.
— Возможно. — Я не хотел сказать этим, что я, возможно, патриот. Просто я имел в виду, что я для Герши еще и папа Луи. В военное время бываешь преданным не только родине.
Но Ляду пришел ко мне со своими доказательствами в тот самый день, когда я узнал, что Бернар, кое-как подлечившись, отправился на фронт и там погиб. Сам я в это время окопался в Париже, вдали от передовой.
И по просьбе Ляду написал письмо. Получив его, Герши приехала из Испании в Париж.
Il faut faire ce qu'il faut faire.
XXV
ЛУИ. 1922, 1917 годы
Мне так хотелось убедиться, что Мата Хари виновна в тех преступлениях, в которых ее обвиняли, что после войны отправился в Лондон и нанес визит мистеру Бэзилю Томпсону. Со временем меня все больше одолевали сомнения в справедливости этих обвинений. Годы моего знакомства с нею уже не казались мне серией разрозненных эпизодов, что влияло на мое мнение о ней. Я по-другому смотрел и на нее, и на прошлое и чем больше размышлял, тем труднее становилось представить Герши шпионкой. Я решил, что английский полицейский комиссар вынесет беспристрастное суждение. Во Франции никто не мог быть объективным, в особенности Ляду, который относился к Мата Хари предвзято.
К зданию Скотленд-Ярда я шел со стороны Кэнон Роу. Освещенные лучами редко появляющегося здесь солнца дома казались закопченными и безобразными, а знаменитые здания производили не внушительное, как следовало бы ожидать в хмурый день, а забавное впечатление. Для викторианской готики характерны башни, похожие на перечницы, сложенные из слоев красных кирпичей и глыб серого гранита. Почерневшие кровли крыш были очень крутые, высокие, с тремя рядами окон и массивными полосатыми трубами. Сооружения на Понт Стрит Датч производили гнетущее впечатление, того и гляди, заблудишься и окажешься на Мосту вздохов.
Один чиновник в синем мундире отсылал меня к другому, и, пройдя несколько миль под напыщенными готическими сводами по залам, выложенным кафелем, я наконец добрался до кабинета Бэзиля Томпсона. Это был невзрачный, бледнолицый человек с редкими волосами, густыми бровями и усами, но в глубоко посаженных глазах сверкали искорки смеха. Много позднее, уже возведенный в рыцарское достоинство, этот важный полицейский чиновник был задержан в Гайд-Парке за действия, несовместимые с общественной моралью. Я, пожалуй, отнесся бы тогда к нему с большей симпатией, если бы знал, что он способен на действия, несовместимые с общественной моралью, которые, по распространенному среди британцев мнению, постоянно позволяют себе французы на улицах и в парках Парижа. Но тогда, в накрахмаленном стоячем воротничке, он казался чопорным и чинным.
— Мата Хари, месье Лябог? Гммм. Да… Мы задержали ее в Фальмуте в 1915 году…
— В шестнадцатом, — поправил его я.
Томпсон не обратил никакого внимания на мою поправку. А позднее уведомил меня, что суд над ней состоялся в июле, а казнь в октябре 1916 года. С датами все обстояло правильно, только он перепутал год.