Львиное Око, стр. 16

Не позволял себе лишнего и Руди. До того самого вечера, когда он выпил лишнего и стал умолять меня прийти к нему.

Я твердо отказала, напомнив ему о сестре, о том, что она может подумать. Он вконец расстроился, заявил, что я его не люблю, если считаю, что его любовь не столь важна, как бумажка, над которой будет произнесено несколько слов. Я продолжала упорствовать, и он так рассердился и расстроился, что я испугалась.

— Неужели ты мне не веришь? — спросил он меня и так встряхнул, что из шиньона у меня высыпались булавки и волосы рассыпались.

— Конечно, верю, — произнесла я, стуча зубами. — Правда, верю. Но, Руда…

— Тогда пойдем! — На этот раз фраза прозвучала как команда. Кадровые офицеры умеют приказывать. Не повышая голоса, они внушают в вас убежденность, что вы должны поступить так, как этого требуют они. Как нечто само собой разумеющееся.

«Прости меня, Господи, и Джинна тоже», — произнесла я мысленно, когда Руди, обняв за талию, повел меня к себе.

В комнате его было чисто и опрятно. Постель уже приготовлена. Я не глядела на нее, а только стояла, втягивая ноздрями запах комнаты — запах помады и сапожной ваксы, который смешивался со струей свежего воздуха, врывавшегося в открытое окно.

— Дорогая, разденься и ложись в кровать. Моя любимая, милая. Моя маленькая женушка, — произнес он чуть сдавленным голосом и, поклонившись, вышел и закрыл дверь.

Я торопливо разделась и легла на прохладную простыню, дрожа от озноба. Потом, дернув за шнурок, висевший над кроватью, погасила свет, закрыла глаза и скрестила на груди руки. Руди вернулся. Я услышала, как он торопливыми шагами ходит по комнате. Потом он лег рядом.

Сквозь стекло над дверью пробивался свет, и когда я открыла глаза, то увидела его лицо. На нем было такое идиотское довольное выражение, что я едва не расхохоталась. «Сколько поднято шума из-за глупой и неуклюжей возни», — подумала я.

Руди был свиреп и неутомим, потом вскрикнул, сник и удовлетворенно затих, зажмурив глаза. Слышала ли Джинна восклицание Руди, меня даже не заботило. Я лежала утомленная, совершенно не ощущая собственного тела, которое чуть побаливало. Проведя одной рукой по его талии и бедрам, другой я гладила Руди плечи.

— Дорогая моя, родная, — шептал он. — Женушка.

— Да, правда ведь? — отчетливо услышала я собственный голос, перешедший в шепот. — Спи, mon capitaine adore [13]. Усни.

Открыв глаза, он подозрительно посмотрел на меня, потом улыбнулся.

— Я сделал тебя счастливой, голубка? — спросил он.

— Все хорошо, — ответила я, не имея ни малейшего представления о том, что он хочет этим сказать. — Успокойся.

Я уже не опасалась, что мой грех будет препятствием к нашему браку. Для меня это не имело значения. Когда он уснул, я осторожно вытащила волосы из-под его головы и, держа в руках одежду, на цыпочках вышла из комнаты.

На следующий день я не увидела недовольной мины на лице Джинны. Она была особенно обходительна со мной. «Милая, чистая, маленькая дикарка», — проронила она однажды. Но одних она нас по вечерам больше не оставляла и настаивала на том, чтобы я ложилась спать одновременно с ней. Впоследствии выяснилось, что я перепачкала простыни.

Бракосочетание состоялось в ратуше, в здании на Судазюдс-Воорбурвал, где некогда находился Адмиралтейский суд. В тех местах, где некогда висели картины, взятые в Королевский музей, оставались пятна. Я представила себе, что «Сусанна» висит с одного края, «Лебедь» — с другого, а «Мадонна с младенцем» — над головой секретаря мэрии.

Папа, упившись в стельку, принялся рассказывать мерзкие деревенские анекдоты и, рыдая, сморкался в платок. Раз он едва не выдал мой настоящий возраст, но Хельга цыкнула на него и сказала, что у него не все дома. Мне не терпелось сменить фамилию Зелле на Мак-Леод, стать замужней дамой и членом семьи Руди и Джинны. Моя преданность своим собственным родным была несколько поколеблена. Дядюшка Ганс и тетушка Мари прислали мне в подарок серебряный колокольчик, которым сзывают к обеду, но на свадьбу приехать не удосужились. Бабушка перестала присылать мне деньги, которые, по ее словам, мне «больше не понадобятся», а тетушка и дядюшка из Снеека отправили мне раскрашенную открытку. Джинна подарила мне ночную рубашку с кружевами, которую я положила сверху в свой дорожный чемодан.

В тот же вечер мы с Руди отправились в Бельгию и остановились в антверпенском «Гранд Отеле». Это была моя первая поездка за рубеж. В номер, зарезервированный для капитана и госпожи Мак-Леод, мы поднялись в лифте, отделанном красным деревом и позолоченными украшениями.

Поскольку я не впервой разделяла с Руди его ложе, я не нервничала, а была веселой. «Как это чудесно, — думала я, — когда тебя любят».

VIII

ГЕРШИ. 1895–1896 годы

Сингапур был тем самым Востоком, далеким новым миром, о котором я прежде мечтала, несмотря на здания в европейском стиле и людей, одетых по западной моде. Мне он понравился, как понравилась и смуглость кожи его обитателей.

В гавани ныряли в воду мальчуганы, доставая со дна монеты. Хотя тела их были темно-коричневыми, волосы оказались рыжеватого оттенка. Я поддразнивала Руди, поскольку при дневном свете его шевелюра отливала рыжиной.

— Волосы у мальчишек выгорают на солнце, — объяснил он. — К тому же я живу к югу от экватора.

У пакетбота, ходившего на Яву, были голубые трубы, на палубе подвешены гамаки, на поручнях сушились связки бледно-желтых бананов, залитых лучами бледно-желтого утреннего солнца. По словам Руди, стоили они один мексиканский цент за дюжину и были полезны беременным женщинам. Я пожурила его за подобную прямолинейность.

На гладкой, как пруд, поверхности моря раскинулись сотни островов, похожих на стаю уток, опустившихся на воду, правда, многие были миражом. Мне не терпелось оказаться к югу от экватора, где нам предстояло жить. Я была замужней дамой, которая обедала в Брюсселе, танцевала в Королевском зале в Амстердаме и сидела за капитанским столом океанского лайнера рядом с красивым и родным офицером. Мужчины были со мной галантны, и даже королева-мать улыбнулась мне на балу натянутой, хотя и благожелательной улыбкой.

— Ты знаешь, кто я? — спросила я у Руди. — Я лебедь. — При этом я изогнула шею. — Я тоже была гадким утенком, хотя всегда оставалась черным лебедем — редчайшим созданием.

— День будет жаркий, — проговорил Руди.

— Мне нравится жара. Я тропический лебедь. В Сингапуре, Спуре, — поправилась я, — жара мне была по душе.

— Разве это жара, — презрительно отозвался Руди, — юго-восточный муссон, несущий сухой ветер. Попадешь в джунгли, тогда узнаешь, что такое жара, моя милая.

— А львы в этих джунглях водятся? — Потом я стала вполголоса напевать песню, которую сочинила в Лейдене. — «Ведь рядом из Львиного Ока, не боюсь я Львиного Ока, ведь сама я Львиное Око!»

— Что? Сомневаюсь, любовь моя. Там водятся только тигры. Тигры сойдут? — шутливо-снисходительно спросил Руди.

— Сойдут, — закивала я радостно. — Тигры сойдут.

Он был душка, мой Руди. Терпеливый, милый, добрый и ужас какой внимательный. У него была лишь одна дурная привычка: он все время грыз ногти или теребил усы. Иногда он делал одновременно то и другое. Я пыталась отучить его от этого, но он говорил, что слишком стар, чтобы менять привычки.

Пароход скользил по глади моря, и Руди указывал на зелень равнин и болот восточного побережья Суматры. По его словам, климат там нездоровый. На противоположном конце острова — Паданг, центр кофейной торговли.

Руди утверждал, что настоящего кофе я еще не пробовала.

Когда мы достигли широты 0° и долготы 103°, к нам — мы стояли у поручней — подошел страховой агент. Это был натурализованный американец германского происхождения. Он стал уговаривать нас приобрести американский страховой полис.

— Это выгодное дело, — повторял он убежденно.