Пироскаф «Дед Мазай», стр. 2
— Вы меня позвали просто так поругать или по делу?
— По делу! — обрадовалась она. — Да! Известно, что вчера ты проник на кухню, без спроса вытащил из холодильника молоко и пил прямо из бутылки!
— Я хотел со спросом, а тёти Клавы не было… Я разве виноват, что она куда-то провалилась? В рабочее время…
— Как ты рассуждаешь! Ты не имел права!
Сушкин убедительно объяснил:
— Такая жара была. Хотелось холодненького. Я всего два глотка. Жалко, что ли?
— Не жалко, а существует дисциплина… Если каждый начнёт лазать в холодильник… К тому же молоко ледяное! Схватишь ангину, а тёте Клаве придётся отвечать! Скажут: не доглядела!
Внутри у Сушкина щекотнулась смешинка:
— Но она же правда не доглядела. Несмотря на все камеры…
— Что за чушь! Какие камеры?
— Да ладно притворяться-то, — вздохнул Сушкин. — Даже первоклассники знают, что микрокамеры понатыканы во все щели. И что на воспитательских мобильниках виден каждый угол… Даже когда на унитазе сидишь, чувствуешь, как оттуда следят в четыре глаза…
Марина Егоровна постаралась возмутиться изо всех сил:
— Какой! Несусветный! Бред!.. Я сегодня же расскажу про него Венере Мироновне.
— Ладно, — вздохнул Сушкин. — А мне-то что делать? Молоко я все равно теперь обратно из себя не выдою…
Видно, здесь Марине Егоровне почудилась откровенная насмешка.
— Убирайся вон! — Она ухватила Сушкина за лямку, развернула на пороге и дала шлепка. А он развернулся к ней вновь, и… бедная воспитательница увидела перед собой совсем другого Сушкина. С этакой пружинистой обидой в глазах.
— Та-ак… — выговорил Сушкин.
— Что? — слегка растерялась воспитательница.
— Значит, руки распускаем, да? Вы не знаете разве, что детей нельзя трогать даже пальчиком? Весной приходила представительница Комитета «Законы детства». Рассказывала о правах школьников. Если какой-нибудь взрослый заденет ребёнка — это нарушение Всемирной Конвенции. Ребёнок должен подать в Комитет заявление. И этого взрослого… знаете что?
Марина Егоровна, кажется, знала. Но спросила с ехидным любопытством:
— Любопытно, что же?
Сушкин затолкал кулаки в карманы, покачался на расчёсанных ногах и прищурился.
— Если этот взрослый — воспитатель, у него отбирают воспитательский диплом. Можете работать дворником. И то не в детском учреждении…
— Ах, как страшно… — неуверенно сказала Марина Егоровна. И обрадованно спохватилась: — У тебя все равно нет свидетелей!
— Ха! — Сушкин, конечно, не собирался подавать заявление, но за шлепок надо было отыграться. — В каждой дырке камера. И все мотают записи…
Марина Егоровна, кажется, струхнула не на шутку.
— Подумаешь, чуточку хлопнули его… Если бы каждого взрослого наказывали за это, скоро все мамы работали бы дворниками. Потому что любая мама хоть раз в жизни даёт шлепка сыну или дочери…
Сушкин снова качнулся на тощих ногах и глянул на Марину Егоровну, как на неразумную дошкольницу.
— Сравнили! Это же м а м а! Она может, потому что она с любовью. Сперва шлёпнет, потом пожалеет…
— Ну… давай, я тебя тоже пожалею… — неуверенно предложила Марина Егоровна.
Сушкин сказал с грустной гордостью:
— Нет. Вы ведь это не от жалости, а с перепугу… Или… ой… — Сушкина осенила догадка.
— Что… «ой»? — пролепетала Марина Егоровна.
— Может быть, вы э т о меня не случайно?
— Совершенно случайно! — заверила его Марина Егоровна. — Я вовсе не хотела. Я нечаянно…
— Жалко… — опечалился Сушкин. — А то я подумал: вдруг вы решили стать моей приёмной мамой!
Марина Егоровна заморгала.
Сушкин склонил голову к плечу. Глянул, как прицелился.
— А что? По-моему, из вас получилась бы нормальная мама…
В самом деле! Молодая, симпатичная. Не злая. Иногда сердится, но не сильно и не надолго…
— Мы бы поладили, — сказал Сушкин. — А? И тогда… шлёпайте, хоть каждый день. Только не сильно…
Несчастная Марина Егоровна заегозила на стуле, будто хотела вскочить и убежать из-за стола.
— Согласны? — обрадовался Сушкин.
— Но… я не знаю… Это же серьёзный вопрос… Надо подумать… Хотя бы до завтра…
— До завтра можно, — согласился Сушкин. И тоже стал думать: вдруг и правда получится?
Думал весь день, а потом и ночью просыпался два раза. Утром, во время зарядки и завтрака, он все посматривал: не появилась ли Марина Егоровна.
Она не появлялась. А к обеду стало известно, что Марина Егоровна срочно уволилась и тут же уехала из Воробьёвска. Третья группа опять осталась без воспитателя. А Сушкин — без радужных планов на будущее. Словно вылили ему на голову из бутылки холодное молоко.
Золотистое колечко
Как все детдомовские ребята, Сушкин, конечно, мечтал о маме. Своей мамы он не помнил, с младенческого возраста жил в Доме малютки, а потом в детских домах. Ну, жил и не считал себя несчастным, потому что не один такой. Однако, разумеется, завидовал тем, у кого н а с т о я щ и й дом и н а с т о я щ а я мама. И порой думал: «А вдруг…» Такое «вдруг», хотя и редко, но случалось. Появлялись улыбчивые тёти и дяди, выбирали среди здешних девчонок или пацанов себе ребёнка, увозили в свой дом… Так увезли Славика Семёнова, с которым Сушкин дружил во втором классе. Не хотелось им расставаться, Сушкин потом несколько вечеров подряд мочил слезинками подушку. А после решил, что больше не станет заводить слишком крепких друзей. Чтобы потом не горевать…
А на то, чтобы его кто-то взял к себе, как Славика, Сушкин и не надеялся. Кому он нужен такой? Славик был белокурый, кудрявый, улыбчивый, а он, Сушкин… Иногда говорили, что похож на тощего зайца. Два больших передних зуба со щёлкой выдавались из-под губы, бледно-голубые глаза порой косили (если он сердился или волновался). Уши, правда, не длинные, как у зайца, но большие и оттопыренные. Сушкин прикрывал их прямыми белобрысыми прядями. Из-под левой пряди торчал кончик уха с золотистым колечком.
У колечка — особая история. Она случилась из-за имени Сушкина. Вернее, из-за фамилии.
Сушкин — это фамилия. Он требовал, чтобы его звали только так. Потому что имя Сушкину ужасно не нравилось. Оно казалось громоздким и чересчур старинным: Фома.
Везёт же другим ребятам: Серёжам, Вовкам, Славикам, Валеркам! А тут… «Мальчик, как тебя зовут?» — «Ф… Фома…» — «О-о, какое редкое имя!..» Взрослым нравилось добавлять к этому имени слово «неверующий». Мол, в давнее время жил человек Фома, который ничему и никому не верил, со всеми спорил. Об этом сохранились легенды. И если Сушкин с кем-нибудь заводил спор, сразу: «Ну, оно понятно, почему он такой».
Ещё в первом классе Сушкин пытался доказать старшей воспитательнице Венере Мироновне, что в списке с его именем случилась ошибка. Конечно же, там было написано не «Фома», а «Рома», просто принтер случайно отпечатал у буквы лишнее колечко.
Венера Мироновна — сухая дама с поджатыми губами — разъяснила, что Сушкин не прав. Имена в документах пишутся полностью, и в списке значилось бы не «Рома», а «Роман»…
— Поверь мне, Фома, я права…
Если Венера Мироновна считала себя правой, переубедить её можно было только документом, подписанным у большого начальства. А где Сушкин мог взять такой документ? И он долго дулся на старшую воспитательницу, хотя она несколько раз пыталась погладить его по голове. Он сердито уклонялся…
А в конце первого класса случился скандал. На выпускном утреннике читали стихи, и всем известная Зиночка Перевёртова (она часто выступала на концертах) продекламировала:
Это были стихи про мальчишку, который не верил ничему на свете. Он оказался в Африке, и там его сожрал крокодил. Ребята говорили, что в реке Конго «аллигаторов тьма», а Фома: «Не пра… Я не ве…» Ну и вот: «Трусы и рубашка лежат на песке, никто не плывёт по опасной реке…» Хорошо, что это случилось во сне. Казалось бы, радоваться надо. Но