Принц приливов, стр. 87

Через час колесо сломалось, и его пришлось выкинуть. У светофора возле моста появился шериф Лукас, который по традиции выписал деду штраф за нарушение правил движения. Тем временем часть зрителей освистывала шерифа. Мистер Фрукт вспомнил про свои основные обязанности и стал пропускать машины через перекресток. Мистер Капсинет, священник дедовой церкви, читал главы Евангелия о шествии Иисуса по улицам Иерусалима и о распятии на Голгофе вместе с двумя разбойниками. Он вдохновенно вещал о тьме, накрывшей землю, и о крике отчаяния, вырвавшемся у Иисуса: «Или, Или! Лама савахфани?» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил?») И вновь, в который уже раз за минувшие столетия, была произнесена фраза: «Воистину Он был Сын Божий».

Дед ходил туда-сюда мимо лавочек, торговавших обувью и нижним бельем, мимо конторы по продаже недвижимости. Пот обильно заливал ему лицо, но глаза оставались безмятежными, поскольку он знал, что служит Господу наилучшим из известных ему способов. Мы с Саванной продавали лимонад напротив магазина одежды Сары Постон. На Люка была возложена обязанность остановить деда посреди пути и поднести к его губам картонный пропарафиненный стаканчик с уксусом. Затем брат играл роль Симона Киринеянина, помогая деду нести крест. К началу третьего часа дед спотыкался уже по-настоящему. Когда он рухнул в последний раз, то не смог подняться до тех пор, пока мы с Люком не подоспели и не убрали с его тела крест. С правого плеча по белым одеяниям текла тонкая струйка крови. Дед встал, улыбнулся и пообещал Люку, что к вечеру его подстрижет. Потом он продолжил свой путь, шатаясь из стороны в сторону.

Ни тогда, ни сейчас я не знаю, как относиться к трепетному дедовскому почитанию Слова Божьего. Будучи подростком, я считал этот «крестный путь» унизительным. Но Саванна посвятила ему несколько удивительно красивых стихотворений, назвав действо «скромным Обераммергау [120]странствующего парикмахера».

Когда «крестный путь» Амоса Винго завершился, мы подхватили деда, не дав ему упасть, и понесли к лимонадному лотку. Там мы растерли ему лицо льдом и заставили выпить кружку лимонада. Я чувствовал, что святость — самая опасная и неизлечимая на земле болезнь.

Потом мы уложили деда на тротуар. Он дрожал и заговаривался. Вокруг столпились зрители. Некоторые просили, чтобы дед расписался на их Библии. Отец снимал финальную сцену.

Дав деду немного отдышаться, мы с Люком поставили его на ноги и, поддерживая под руки, повели домой.

— Дед, ты просто великолепен. Ты бесподобен, дед, — повторял Люк.

Глава 15

Консьерж в подъезде дома, где жила доктор Лоуэнстайн, встретил меня недоверчивым взглядом. Он так следил за каждым моим шагом, словно был уверен в моих преступных намерениях. Это был крупный мужчина, наряженный в пышную ливрею старинного покроя. Он с чрезвычайной серьезностью выслушал мое имя, после чего позвонил в соответствующую квартиру. Парадная была заставлена мебелью с потрескавшейся кожаной обивкой, что придавало ей меланхоличную элегантность мужского клуба, члены которого почти согласились допускать женщин.

Убедившись, что меня действительно ждут, консьерж махнул в сторону лифта и снова уткнулся в «Нью-Йорк пост». В руках у меня был объемистый пакет и сумка, однако я ухитрился надавить на нужную кнопку. Кабина вздрагивала, тросы скрипели; лифт полз настолько медленно, что казалось, поднимался откуда-то из морских глубин.

Бернард поджидал меня возле входной двери.

— Добрый вечер, Бернард, — поздоровался я.

— Привет, тренер. Что это вы с собой принесли?

— Еду и еще кое-что, — ответил я, входя внутрь.

Осмотревшись, я даже присвистнул.

— Боже, да у вас не квартира, а филиал музея Метрополитен.

Прихожую украшали несколько стульев с плюшевыми спинками, несколько ваз-клуазоне [121], три столика, небольшая люстра уотерфордского хрусталя [122]и два мрачноватых портрета, написанных где-нибудь в восемнадцатом веке. В створе раскрытых дверей гостиной виднелся рояль и портрет Герберта Вудруффа, играющего на скрипке.

— Ненавижу это, — признался Бернард.

— Теперь понимаю, почему мама не разрешает тебе заниматься с гантелями дома, — усмехнулся я.

— Вчера вечером она изменила правила. Теперь можно, но только когда нет отца и только у себя в комнате. Пришлось спрятать гантели под кровать, чтобы он не видел.

— Если твой отец хочет, я могу составить программу по оздоровлению и для него. Тогда вы могли бы тренироваться вместе.

Потрет маэстро Вудруффа висел над камином; на меня глядел человек с тонкой костью и тонкими губами. Последнее предполагало как рафинированность, так и жестокость характера.

— Мой отец? — удивился Бернард.

— Ладно, это всего лишь предложение. Не будем тут задерживаться. Отведи меня на кухню, там я оставлю продукты. А потом отправимся в твою комнату. Хочу, чтобы маму ты встретил при полном параде.

Комната Бернарда находилась в противоположном конце квартиры. Ее убранство было таким же дорогим и изысканным, как и в остальных помещениях. Никаких намеков на то, что здесь живет мальчишка-подросток: ни плакатов с любимыми героями спорта или рок-звездами, никакого беспорядка, ничего лишнего.

— Отлично, тигр. — Я резко дернул молнию сумки. — Здесь и начнем. Раздевайся.

— Зачем, тренер?

— Люблю смотреть на голых мальчишек, — сказал я.

— Я… я не могу, — промямлил ошеломленный Бернард.

— Мне что, учить тебя скидывать одежду, парень? Это не входит в мой контракт.

— Так вы гей, тренер? — нервозно спросил Бернард. — То есть, конечно… это нормально. Мне до этого нет дела. В смысле, если вы действительно гей. Я считаю, люди могут делать все, что им нравится.

Я молча достал из сумки комплект красивой уилсоновской [123]экипировки.

— Это для меня? — выдохнул Бернард.

— Нет. Просто примерь все это, прежде чем я отдам форму твоей маме.

— Тренер, зачем маме спортивная форма? — наивно поинтересовался Бернард.

Тем временем я уже надел ему через голову футболку и начал ее зашнуровывать.

— Бернард, придется нам временно отложить броски и передачи и переключиться на твое чувство юмора. Два часа в день я буду учить тебя понимать шутки.

— Тренер, простите меня за вопрос про гея. Понимаете, я немного насторожился: мы с вами одни и все такое.

— Нормально, Бернард. Слушай, мне еще с ужином возиться. Но сначала я покажу тебе, как одевается футболист.

Сьюзен Лоуэнстайн задерживалась. Я облюбовал в гостиной кресло с подголовником и сел, разглядывая панораму Центрального парка. Солнца уже не было видно, оно готовилось упасть в Гудзон, находившийся у меня за спиной. Из духовки по квартире разливался аромат жареного барашка. В венецианском окне я созерцал собственное бледное отражение, подсвеченное антикварными люстрами из примыкающих комнат. В наступающих сумерках окно одновременно стало зеркалом и сказочным пейзажем встречающего темноту города. Уставшее солнце завладело одним зданием, целиком окрасив тысячи его благодарных окон в тона кораллового рифа, но потом заскользило вниз, гася окно за окном. Тем временем город сам превращался в неугомонную огненную птицу. Он стряхивал последние капли заката и в торопливом экстазе становился гигантским светильником, лишенным всякой симметрии. Нью-Йорк казался сотворенным из стеклянных магических свечей, молний и мерцающих углей. Красота этой светогеометрии и причудливых меняющихся очертаний не только усиливала закат, но даже украшала его.

— Я безбожно опоздала. Приношу все мыслимые извинения, — обратилась ко мне Сьюзен Лоуэнстайн, входя в гостиную. — Задержалась в больнице. Трудный пациент. Надеюсь, вы нашли бар?