Принц приливов, стр. 115

Я тяжело плюхнулся на мягкий стул и вновь уставился на невозмутимое лицо Сьюзен.

— Знаете, Том, чего я больше всего опасаюсь? Почему против вашего визита к Саванне? Я боюсь вашего мужского эго, переполненного жалостью к себе.

— Сейчас, доктор, вы видите перед собой полностью побежденное мужское эго, — раздраженно заметил я. — Вам не о чем беспокоиться. Жизненные обстоятельства нейтрализовали его.

— Ничего подобного! Я еще не видела мужчину, который бы не стремился любой ценой оставаться мужчиной. А вы — один из самых худших экземпляров.

— Вы абсолютно не разбираетесь в мужчинах, — заявил я.

— Так научите меня, — со смехом предложила она. — У нас есть на это десять минут.

— Поганые у вас сегодня шутки, доктор. Между прочим, быть мужчиной не так легко, как вам кажется.

— Том, я уже слышала эту печальную песню. Половина моих пациентов мужчин пытаются заручиться моей симпатией и хнычут о том, как им сложно жить в мужской шкуре. Мой муж применяет ту же гнилую стратегию, не зная, что эти фразы звучат у меня в кабинете на неделе по пятьдесят раз. Сейчас вы начнете плакаться, как тяжело нести на своих плечах груз мужской ответственности. Я угадала, Том? Что-нибудь в духе сентиментальных старых фильмов: «Знаешь, малышка, до чего я выматываюсь? Я ведь тащу на себе дом и семью». Не тратьте время. Все это мне знакомо.

— В общем-то, Лоуэнстайн, у мужчин всего одна трудность. Современным женщинам ее действительно не понять. Во всяком случае, Саванне и ее радикальным подругам-феминисткам. Стоило нам с Люком приехать в Нью-Йорк к сестре, как ее шумные приятельницы начинали на нас кричать. Наверное, Саванна думала, что эти вопли пойдут на пользу ее неотесанным братьям. Еще бы, ведь они не в курсе, что все мировое зло болтается у них между ног и называется пенисом. О, эти радикальные феминистки! Храни меня Бог от дальнейших столкновений с ними. Благодаря Саванне я наслушался их речей больше, чем кто-либо из мужчин-южан. Видимо, эти тетки и девицы были уверены, что у них есть право орать на меня с интервалом в сорок восемь часов. А потом я от избытка благодарности за их уроки засуну свое достоинство в миксер и нажму кнопку.

— Помнится, в нашу первую встречу вы отрекомендовались мне феминистом.

— Я и есть феминист. Один из тех жалких пентюхов, которые научились взбивать суфле и готовить вкусный беарнский соус, пока их жены вскрывают трупы и утешают раковых больных. Мы живем в дурацкое время, доктор. Стоит мужчине объявить себя феминистом, и на него градом сыплются насмешки. Когда я обсуждаю это со своими друзьями, они хихикают и рассказывают мне свежий похабный анекдот. Когда я говорю об этом южным женщинам, они смотрят на меня с крайним презрением. Они рады, что появились на свет женщинами и что им открывают дверцы машин и пропускают вперед. Но паршивее всего сказать об этом феминисткам. Они тут же примут мои слова за елейный покровительственный жест и сочтут опасным шпионом, который внедрился в их сплоченные ряды. Однако я действительно феминист. Я — Том Винго, феминист, консерватор, белый либерал, пацифист, агностик и потому не принимаю всерьез ни себя, ни других. Я подумываю подать заявление о пожизненном членстве в стане деревенских чурбанов, дабы вернуть хоть малую толику самоуважения.

— А по-моему, Том, вы и без всякого членства — деревенский чурбан. Можете возражать сколько угодно.

— Не стану, доктор.

— Кажется, вы собирались поделиться со мной единственной трудностью нахождения в мужской шкуре. Так что это за трудность?

— Вы будете смеяться, — заметил я.

— Возможно, буду, — согласилась Сьюзен.

— А трудность, Лоуэнстайн, действительно всего одна. И связана она с женщинами. Они не учат нас любить. Они хранят этот секрет, не раскрывая его. Мужчина всю жизнь пытается найти женщину, которая передаст ему это искусство, но такая женщина не встречается. Единственные люди, которых мы любим, — это другие мужчины, поскольку мы понимаем их одиночество; оно сродни нашему. Когда женщина испытывает к нам чувства, она окутывает нас своей любовью. Мы наполняемся страхом, ощущаем свою беспомощность и раскисаем. Женщины не понимают, что мы не способны им ответить. Нам нечем отвечать. Мы не умеем любить.

— Когда мужчины рассуждают о тяготах своего пола, они никогда не уходят от вечной темы жалости к себе.

— А женщины — от вечной темы обвинения мужчин.

— Быть женщиной в современном обществе действительно трудно.

— Не смешите меня, доктор. Нахождение в шкуре мужчины высасывает все силы. Мне настолько опостылело быть сильным, оказывать поддержку, проявлять мудрость и великодушие, что от одной мысли об этом меня уже тошнит.

— Что-то я не заметила в вас перечисленных качеств, — невозмутимо заявила доктор Лоуэнстайн. — По большому счету, я вообще не знаю, кто вы, что собой представляете и каких взглядов придерживаетесь. Иногда вы — один из самых обаятельных мужчин, каких я только видела. И вдруг, буквально на ровном месте, из вас начинает лезть язвительность и обиженность. Теперь вы утверждаете, что не испытываете любви. Но от вас же я слышала, что вас переполняет любовь ко всем. А о своей привязанности к сестре вы напоминаете постоянно. Я делаю все, что в моих силах, пытаюсь ей помочь, но у вас это почему-то вызывает всплеск ярости. Том, я не могу вам полностью доверять, поскольку не знаю, кто вы. Если я поделюсь с вами информацией о Саванне, еще неизвестно, как вы отреагируете. Прошу вас, Том, начните вести себя как мужчина. Станьте сильным, мудрым, ответственным и спокойным. Это нужно и мне, и Саванне.

От отчаяния я перешел на шепот.

— Доктор, я всего-навсего спросил вас о взаимоотношениях между моей сестрой и этой Ренатой. Вполне естественный интерес. Брат вашей пациентки вправе его выражать. Но вы своей изворотливой риторикой вывели меня из равновесия и дали понять, что я — дерьмо дерьмом.

— А вы помните, каким тоном вы задали свой вопрос? Ведь вы не вошли, а ворвались в мой кабинет, швырнув на стол злополучную книжку. Вы кричали на меня. А кричать на себя я не позволяю ни за какой гонорар.

Я прикрыл лицо ладонями, но даже сквозь пальцы ощущал спокойный оценивающий взгляд Сьюзен. Я отнял руки. Некоторое время мы смотрели друг на друга. Ее мрачноватая чувственная красота пугала и притягивала одновременно.

— Лоуэнстайн, я хочу навестить Саванну. Вы не имеете права препятствовать этому. Никто в мире не имеет такого права.

— Я ее психиатр. Если бы ваше отсутствие помогло Саванне выздороветь, я бы не пускала вас к сестре до конца дней. И такой шаг кажется мне вполне нормальным.

— Доктор, о чем вы?

— Я начинаю понимать доводы Саванны. Она считает, что должна полностью разорвать связи с семьей. Только так она выживет и поправится.

— Самое ужасное, что она может сделать, — это навсегда нас вычеркнуть, — возразил я.

— Сомневаюсь, что это самое ужасное.

— Если вы запамятовали, доктор, я — брат-близнец Саванны. А вы всего лишь ее самоуверенный психиатр, — язвительно заметил я. — И потому я хочу знать: кто такая Рената? Или, в более вежливом варианте, я хотел бы знать. Свое право я заработал.

— Рената была для Саванны не просто близкой подругой, — начала доктор Лоуэнстайн. — Она занимала совершенно особое место. Хрупкая женщина, очень восприимчивая и очень вспыльчивая. Лесбиянка, радикальная феминистка и вдобавок еврейка. Боюсь, мужчин она не жаловала.

— Боже правый, — застонал я. — Да почти все подруги Саванны — такие же задницы.

— Заткнитесь, Том, или замолчу я.

— Извините. Вырвалось.

— Чуть более двух лет назад у Саванны случился нервный срыв. Рената тогда спасла ее. Они встретились на поэтическом семинаре, который Саванна вела в Новой школе. Когда все началось, Рената была против отправки вашей сестры в клинику и поклялась Саванне, что сама выведет ее из тупика. Саванна тогда находилась почти в таком же состоянии, в каком вы видели ее в больнице. Однако Рената действительно подняла ее из бездны к свету. По словам вашей сестры, у Ренаты был… назовем его ангелом-хранителем. И потому ей одной удалось то, чем теперь занимаются несколько врачей. Через три недели после возвращения Саванны домой Рената бросилась под поезд.