Жаркое лето, стр. 17

Матери дома еще не было. Ванята включил свет, вытащил из кармана письмо. На этот раз не было на нем ни сургучной печати, ни суровых, продернутых сквозь бумагу ниток. Ну и чудак же этот Гриша Самохин! Даже конверта и то не заклеил как следует!

Ванята ковырнул ногтем треугольный клапан, вынул письмо. И тут он очень удивился. Письмо было совсем не от Гриши Самохина. Гриша писал крупными и круглыми буквами, а тут были какие-то острые торопливые крючки и юркие завитушки.

Что за чепуха!

Ванята начал читать странное письмо. Прочел и даже подпрыгнул от радости. Да это же письмо от его собственного отца! Отец написал письмо матери, а Ванята по ошибке прочел. Он думал, что это — от Гриши. Дурак этот Гриша Самохин, сто раз дурак! Никуда отец не убегал и не прятался! Он скоро приедет к матери и Ваняте в Козюркино.

Все верно и точно, как в аптеке! Он приедет в следующее воскресенье, в двенадцать ноль-ноль. Просит, чтобы мать не сердилась и встретила его на вокзале.

Ванята встал на руки, поболтал в воздухе ногами.

— Ур-р-ра!

Счастье распирало Ваняту. Скорее бы уже приходила мать. Вот будет радость!

Ванята снова взял письмо, провел языком по липкому сладкому краешку конверта и положил на стол. Он ничего не видел, не читал и не знает.

Ванята накрылся с головой одеялом, оставил в уголочке узенькую щелочку для глаз и стал ждать. Ему было видно все, что надо: дверь из сеней, письмо на столе и часы с черными острыми стрелками. Часы никого не ждали, равнодушно передвигали стрелки. Куда торопиться? Всего еще насмотрятся за свою долгую жизнь.

«Ладно тебе уже, — говорили они Ваняте. — Спи давай!»

Ванята долго сопротивлялся, но все же не выдержал и уснул.

Эники-беники-клец!

Они шли по обочине широкой полевой дороги. Навстречу то и дело мчались машины, наполненные до краев зерном. На центральном току уже давно кипела работа.

Ребята обогнули густую полосу степного леска и увидели ток. На высокой арке — яркий кумачовый лозунг. Белыми крупными буквами на нем было написано: «Уберем хлеб до последнего зернышка!»

На току, не затихая ни на минуту, гудели зерноочистки; возле хлебных курганов стояли на своих трех колесах погрузчики с длинными, поднятыми ввысь хоботами, жужжали на холостых оборотах автомашины. Наполненные хлебом бортовые машины бережно въезжали на огромные дощатые весы и, постояв несколько минут, мчались одна за другой на станцию, к хлебному элеватору. На каждой машине трепыхал красный флажок.

На току с деревянными лопатами в руках суетились люди. Иван Григорьевич был уже тут. Он увидел ребят, замахал рукой.

— Эй, народ, сюда!

Ребята припустили к току. Тут им сразу нашлось дело. Кто взял метелку, кто стал с лопатой возле торопливого прожорливого погрузчика, а кто — возле навесов, под которыми лежали сыпучие золотые взгорья пшеницы.

Ваняте и Пыхову Киму досталось работать на машине. Ребята вместе с Иваном Григорьевичем подгребали к лапам погрузчика пшеницу, а Ванята с Кимом хозяйничали в кузове. Будто горная река, лилось с верхотуры зерно. Упустишь минуту — и перед тобой уже высокий хлебный холм. Попробуй потом разбросай его по всему кузову!

Из кузова было видно все поле. Слева, за леском, тянулась желтовато-зеленая полоска кукурузы, справа, среди пшеничного клина, мерцали лопастями комбайны, вспыхивали и таяли на глазах легкие синие клубочки дыма.

— Не зева-ай! — покрикивали шоферы. — Шевелись!

В полдень на попутной машине приехал Платон Сергеевич. Поговорил о чем-то с колхозниками, которые работали возле навесов, потом взял лопату и прошел к погрузчику. Ребята с радостью приняли его в компанию. Работа закипела вовсю.

Платон Сергеевич подгребал зерно вместе с учителем. Бросят несколько лопат, смахнут со лба капельки пота и снова за дело. Вокруг суетились ребята, гребли зерно к погрузчику, подметали ток свежими березовыми метелками.

Пыхов Ким с завистью поглядывал на ребят — вон каких помощников себе нашли!

Разве теперь за ними угонишься! Ким не терпел конкуренции. Он растопырил руки и закричал:

— Давайте к нам! На верхотуру! Платон Серге-ич!

Ким зазевался. Поток зерна ударил его сверху, повалил навзничь. Ванята бросился спасать друга. Вокруг стоял хохот и визг. Смеялись вместе со всеми Платон Сергеевич и учитель. Похоже, им тоже хотелось забраться на машину, поработать и подурачиться вместе с Пыховым и Ванятой.

С тока ушла последняя машина. Пока разгрузится на элеваторе и вернется, можно отдохнуть и даже искупаться возле бочки с водой. В степи стоял сухой белый зной. Даже дышать — и то горячо. Все повалили к дощатому навесу. Сели в кружок, стали слушать парторга — как идет уборка и когда в колхозе будет праздник урожая.

Оказалось, уборке скоро конец, остались одни хвостики. А праздник будет хоть куда — и доклад, и кино, и пляски, а возможно, даже цирк.

— Плясать будешь? — спросил Пыхова Кима парторг.

Ким любил, когда к нему обращались с вопросами. Но сейчас он надулся и замотал рыжей головой.

— Зна-а-ем эти танцы! — протянул он. — В том году уже танцевал. За ухо из клуба выволокли. Аж сейчас болит!

— Вот так дело! А я и не знал. Как же это тебя?

Все смотрели на Кима, на Платона Сергеевича и улыбались.

— Не, он не так говорит, — сказала Марфенька. — Он сел в первый ряд, а там для трактористов места оставили. Директор клуба говорит: «Ты, Ким, пересядь на другое место», — а он забастовку устроил. Он у нас, Платон Сергеевич, всегда бастует.

Парторг выслушал Марфеньку, сказал, что Ким дал осечку, но и директор тоже неправ и выводить из клуба за ухо живых людей не годится.

— Ты, Ким, не переживай, — успокоил он. — Теперь не выведут. Все будет как надо — и кино посмотришь, и выступления послушаешь. Все бригадиры отчитываться будут. Ты, Марфенька, это учти. Слышишь?

Странно, но слова эти Кима не успокоили. Он сердито посмотрел на Марфеньку, встал с места, отошел в сторонку и лег на охапку соломы. Возможно, он устал от зноя и переживаний, а возможно, снова объявил забастовку. Кима ведь с одного раза не раскусишь…

Платон Сергеевич уехал. Ким лежал без всякого движения и, похоже, даже не дышал. Ванята подошел к другу и напарнику по работе, участливо сказал:

— Ты брось! Чего ты из-за пустяков?..

Пыхов Ким открыл глаза, поднялся на локте.

— А она чего? Я ж им говорил — зачем ее бригадиром? Я им говорил — давайте Ваняту. Ты думаешь, они со мной считаются?

— Ну не злись ты!

— Нет, я буду злиться, — твердо сказал Ким. — Разве ж она на празднике выступит? Она все перепутает. В том году на сборе дружины выступала. Вышла на сцену — тпр-фр — и точка. За животы все хватались. До сих пор смешно.

— Ну и что тут такого, — сказал Ванята. — Ты думаешь, выступать легко? Ого! Это, знаешь!..

— Чего тут уметь? Рассказал про все, а потом — клятву. У нас уже есть клятва. Будь здоров! Гришка придумал. Во клятва! Все наши мальчишки знают!

— Врешь, наверно? — сказал Ванята. — Опять выдумываешь…

— Чего врать! — возмутился Ким. — Я правду… Законная клятва! Сказать? Ну, ладно. Другому ни за что не оказал бы. Я тебя с первого дня понял. Как увидел, так сразу и понял…

Пыхов Ким встал со своего насеста. Оглянулся на всякий случай вокруг, затем сложил руки по швам, вытянулся весь как струна и голосом суровым и страстным сказал:

— Вперед! Крепко, как штык! Навсегда! Кто нарушит, тому на обед сто лягушек и банку червей. Эники-беники-клец! Конец!

Пыхов Ким опустил голову, не глядя на Ваняту, вытер рукой потный лоб.

— Ничего? — с надеждой спросил он. — Нравится?

— Не знаю! Тут как-то…

— Значит, не знаешь, да? Теперь я вижу, какой ты! Все вы такие! Возьму и брошу всех. Посмотришь! Назло брошу. В пустыню Сахару уеду. Буду на верблюдах ездить.