Забавы Герберта Адлера, стр. 28
– Ты меня не боишься?
– Боюсь… очень… – написала Энжела. – Ну, звони! – приписал Герберт.
Когда раздался звонок, Энжела ушла в другую комнату. Они проговорили минут сорок и, кажется, понравились друг другу.
Герберт пришел в хорошее настроение, но на следующий день Альберт пропал и не появлялся целых два дня. Эльза стала упрекать Герберта в том, что тот слишком поторопился…
– Ничего страшного, – промолвил Герберт в некоторой задумчивости и подсел к компьютеру.
– Альбертик, у тебя есть алиби? Где ты был в полпервого ночи? А то мне приснился сон… Ну, не сказать чтобы эротический, но что-то вроде… И в нем был ты… Негодник…
Ответа не последовало. Однако через несколько часов взволнованная Энжела сообщила, что Альберт ей звонил и сказал, что сегодня вечером приедет в гости.
– Он у тебя ничего про сон не спрашивал? – поинтересовался Герберт.
– Нет…
– Нам нужно поговорить перед его приездом…
– О чем?
– Да все о том же… Как водится… О снах, о цветах и о любви…
Часть 5
По ту сторону страсти
Нередко можно услышать, что страсть – явление таинственное и неуправляемое. Кого-то пытаются приворожить, кого-то отвадить, но настоящая страсть неизменно находит свои, особые русла и не подчиняется ни мистике, ни науке. Она то рвется к облакам своими пенными потоками, цунами, галактическими волнами, а то иссыхает, исчерпываясь до безвозвратности, короче говоря, ведет себя, как и следует вести себя такой тонкой субстанции, ютящейся в складках любви. Имя этой субстанции – тихая домашняя привязанность, ласковая ненаскучивающая любовь, теплое соприкосновение ладоней, терпкое желание продолжить ненавязчивую жизнь в следующих, пока туманных, но уже милых сердцу поколениях губ и бровей, родных взглядов и суеверий жестов…
Поиск формулы любви всегда отдавал пошлятинкой, присущей истинной алхимии нравов. До недавнего времени Герберт соглашался с этим, но, наблюдая за своими перевоплощениями, пришел к мысли, что не все так сложно, как о том витийствует молва, и упрямые назойливые сказания, скорее, отражают не невозможность привязать одну душу к другой, а глупость и грубое непонимание того, кто пытается оседлать таинство нежной страсти. Конечно, такое точное попадание могло получиться с одним из тысячи, может, даже с одним из миллиона. Но ведь не ждали, не сидели сложа руки мама и папа… Не утруждали барышню унизительным поиском, слезами по ночам, переживаниями низкими и одинокими, а просто удачно подобрали родственную душу и затем мягко познакомили молодых людей…
– Так не бывает! – заорет тысячеголосый хор вечно присутствующих у нас за спинами скептиков. Может быть, они правы. Может быть, так не бывает. Но кажется, что это возможно, что печать судьбы не окончательна, что можно отклонить нож гильотины одиночества, спасти невинную шею, спрятать наивную голову, уберечь себя от прописанной современным миром пошлости отношений и краткости и своевольности нынешнего счастья.
Альберт прибыл в тот же вечер. Он был смущен, постоянно краснел и тем самым внес какое-то беспокойство, странное волнение… Адлеры потчевали его пирожками и пытались вести себя как можно более естественно и непринужденно. Постепенно гость успокоился, его взволнованная говорливость сменилась размеренной беседой, и все как-то встало на свои места, и Герберту, который презирал условности, уже казалось, что он давно и очень хорошо знает этого молодого человека. Атмосферу немного испортили родители Энжелы, которые надулись от важности, словно купечество перед работником. Делали язвительные замечания и вообще вели себя так, что Герберту несколько раз хотелось отвести их в сторону и шепнуть на ухо, что хватит, мол, рисоваться и ломать из себя черт те что. Однако сдержался. Наконец «купечество» отбыло восвояси.
Было поздно. Взволнованная Энжела тоже уехала к себе домой, а гостя уложили спать.
На следующий день поднялись рано.
– Не вникая в суть своего предназначения, по-моему, невозможно стать вполне счастливым, – говорил Герберт, присоединившись к завтраку и отдав дань приличествующим в постиндустриальном обществе обсуждениям все той же доисторической погоды.
Альберт снова немного смутился, но поддержал этот непростой затейливый разговор.
– Трудно думать о высшем предназначении, когда не знаешь, что будешь завтра кушать…
– Согласен, да и не только я согласен. В этом и заключается суть знаменитой пирамиды потребностей человека. Но прежде всего необходимо осознание, что сытость и удовлетворенность низменными радостями – это еще не все, это еще не окончательная составляющая счастья.
– Кто же спорит…
– Я имею в виду, что посадить дерево, построить дом, родить сына – это еще не все. Рано или поздно возникнет упрямая неудовлетворенность…
– Ну, и это немало! И этого достичь не так уж просто. Вот вы, как видно, вполне преуспели, и даже, вероятно, уже достигли высших ступеней. И мой отец тоже, ведь он ученый…
– Даже занятия наукой – это еще не все, это лишь потребность удовлетворить любопытство, если, конечно, наука не стала данью карьеризму, а следовательно, и простым удовлетворением базисных потребностей.
Альберт молчал. Его лицо выражало тихую покорность, прикрывающую несогласие.
– Я понимаю, что вам, возможно, еще рано об этом думать, или, во всяком случае, вам кажется, что подобные раздумья преждевременны. Если бы меня, когда я был в вашем возрасте, спросили о моем высшем, значительном, безусловном предназначении, я послал бы вопрошателя подальше. Но на то и существует возможность диалога между поколениями, пресловутые отцы и дети…
– Ну да… – неловко захихикал гость.
– Так вот, – продолжил Герберт, не обращая внимания и улыбнувшись скорее механически, чем для поддержки неестественной шутливости собеседника, – я именно предполагаю, что среди людей даже нашего круга – людей мыслящих или, по крайней мере, претендующих таковыми быть, давно не принято вести серьезные разговоры. Да и было ли принято? Разве что в романах встретишь такие диалоги, а наяву все больше безмозглое тарахтенье, соскальзывающее с серьезных тем на пустые подробности…
– Нет, что вы, что вы… мне безмерно интересно то, что вы говорите, – испугался Альберт.
Юноша не знал, как себя вести. Растерянность и чувство сюрреальности происходящего, некая схожесть с фарсом мучили его, оставляли несвободным, заставляли выскальзывать из серьезности темы, но собеседник крепко держал нить разговора в своих руках. Конечно, если бы Герберт мог видеть себя со стороны, от его внимательного взгляда не ускользнула бы комичность положения, но ему нужно было высказать свои взгляды, и он, преодолевая неудобство, продолжал вещать…
– Да, да, именно в романах… – повторил Адлер и подумал, что хорошо бы написать обо всем этом роман, который переплетался бы с реальностью настолько, что переход из мира образов в мир нормальных физических дыханий был бы практически неощутим, незаметен ни читателю, ни героям, ни тем более автору, который сам стал неотъемлемой частью и персонажем своего романа.
– Ну, в основном романы занимаются описаниями…
– И это устарело, – сразу возразил Герберт. – С развитием кинематографа, телевидения все это стало излишним…
– Так уж и излишним?
– Это не только мое мнение. Вот и Фаулз…
– Не читал…
– Ну, тот, который написал роман «Волхв», хотя это не имеет значения, не в «Волхве» дело…
– Извините, не читал…
– Так вот, у него есть книга «Червоточины», точнее, «Кротовые норы»… Смешно… «Кротовые норы»… Какой нелепый перевод английского слова «wormholes», означающего на языке физиков ходы сквозь пространственно-временной континуум, то есть смычки между удаленными точками времен и пространств… Так о чем это я?