Тысяча жизней. Ода кризису зрелого возраста, стр. 51

Однако первую зарплату в размере энного количества рублей мне уплатили, и я, как водится, отдал ее маме, купив ей подарок – металлический кувшинчик индийского производства. Это было семейной традицией, ибо мама с первой зарплаты купила своим родителям небольшую статуэтку безрукой Венеры Милос-ской, которая простояла все мое детство и юность на книжном шкафу в столовой.

Моя вторая работа была тем же летом – в больнице санитаром. Необходимо было ехать на совершенно другой конец города, на улицу Байдукова, остановка Семь Ключей, и после получаса прогулки я прибывал в пропахшую лизолом и хлоркой больницу. Там мне выдали… тряпку, швабру и ведро.

Снова потянулись мои поломойные будни, и в моем едва начинавшем проклевываться сознании появилось смутное, но стойкое впечатление, что мир определил мне вполне четкую и внушительную функцию – мытье полов. Последующие факты моей неприхотливой биографии только подтверждали это мое юношеское опасение. Жизнь не сулила ничего, кроме сизифова труда, коим является любая уборка. Только помоешь – опять все напачкают, опять помоешь – снова все натопчут… Таким образом, продукт труда моего становится не то что никчемным, а просто призрачным и недолговечным, как и вся моя жизнь.

Я искренне тосковал и смотрел на волю; в окно больницы на улице Байдукова был виден зеленый лес, и я подолгу засматривался на эту картину, страстно мечтая вырваться на свободу и туда… Однажды я позволил себе такое приключение, я ворвался в этот лес и сел под дерево, задрав голову и наблюдая тихо плывущие меж хвойных ветвей облака. Мое созерцание прервала какая-то бабка, по-видимому, собиравшая грибочки с романтическим названием «сморчки».

– Ты чо здесь разлегся? – приветливо спросила она и, потрогав меня носком своего, кажется, мужского ботинка, осведомилась: – Живой?

Я очнулся, мне было неловко; я, не объяснившись, ретировался на трамвайную остановку и более сей лес не посещал.

Мир встретил меня совершенно странным образом. Ему не были нужны ни мой ум, ни творческий порыв, ни мои идеи… Он полагал, что мое предназначение – мыть полы, ковырять землю лопатой и, едва мне исполнится восемнадцать, отправиться в армию, где мне, полному очкастому мальчику, показали бы всю правду жизни в полном, так сказать, объеме, достаточно искалечив битьем ногами преимущественно по голове, и тем самым избавили бы от излишка ума, творческого порыва и ненужных идей.

Вы знаете, как только я понял намерения этого мира, я восстал. Да=да, восстал. Конечно, не против родителей, я их слишком боялся и мыл пол дома без особого ропота, но против армии я восстал и стал скрываться от военкомата вполне сознательно и, я бы даже сказал, профессионально.

Далее я уехал от всего этого кошмара в Израиль. Где, вы не поверите, мне выдали швабру и попытались призвать в армию.

«Да что же они все, с ума посходили?» – подумал я, снова применяя тонкие методы конспирации против местного военкомата и кося от армии напропалую. Кстати, от израильской армии отмазаться оказалось еще сложнее, чем от советской. Это заняло у меня не меньше двух или трех лет.

Я даже шутил, что если меня призовут еще в какую-нибудь третью армию, например турецкую, то я, наверное, сдамся и уже не буду уклоняться…

Тихой сапой – вроде бы все законненько и все правильно, – окружающий мир вел себя настолько враждебным и недоброжелательным образом по отношению ко мне, что я никак не мог прийти в себя. Помощи от родителей ждать было нечего, ибо в Израиле старики становятся совершенно беспомощными. Итак, передо мной стоял вопрос, как выгнуть все по-своему.

Влюбился я рано, когда мне было семнадцать, еще в России. Анюте (впоследствии Маськину) было двадцать, она была несвободна, и в этом браке у нее был годовалый ребенок, так что шансов на счастье у нас не было никаких.

Кроме борьбы за право просто существовать годы моей юности были опьянены горьким шармом борьбы за свою любовь, окончательно разрешившейся, вы не поверите, только в этом году, через шестнадцать лет, когда Анютина дочка, удочеренная мной моя милая Кашатка, вместе со всей семьей наконец получила канадский паспорт.

Израиль не давал мне жениться на Анюте, выставлял ее из страны, когда она приехала по моему приглашению. А когда через несколько лет они все-таки сдались перед свидетельством о браке, выданным нам парагвайским загсом, то все-таки отомстили тем, что ребенку не дали израильского гражданства. Она так во всех документах и значилась – «без гражданства».

Итак, цели окружающего мира были чрезвычайно просты:

1. Моя функция в жизни – мыть полы. Ах, ты еще закончил медучилище, чтобы поступить в мединститут? Ну хорошо, хорошо, тогда мы доверим тебе работу медсестры – ты можешь гордо мыть зады больным и заворачивать трупы по ночам.

2. После использования в качестве поломойщика и задоподтирателя я должен пойти в какую-либо армию мира, где мне свои наваляют хуже врагов, а там судьба покажет. Может, выживу отмороженным на всю голову. А может, и погибну смертью не очень храбрых.

3. Жениться на той, кого любишь, мы тебе не дадим, даже не проси. Да и зачем тебе? Отмыв полы и погибнув или отшибив мозги в армии, потом как-нибудь напоследок размножишься.

Мой ответ окружающему миру был тверд и прост:

И, как это ни покажется странно, всю свою жизнь я потратил на то, чтобы осуществить эту свою сверхзадачу-минимум, послать мир на х…

И только недавно мне это более или менее удалось.

Глава сорок вторая

Как я врачевал страждущих

Болезнь есть ничто иное, как проклятие, с которым нам приходится мириться, смазывая его псевдоцелебными мазями и прочими лекарственными зловониями. Врач во все времена рискует оказаться шарлатаном, ибо то, что считалось полезным всего каких-нибудь несколько десятков лет назад, сегодня считается вредным и даже преступным. А завтра, возможно, снова окажется чрезвычайно современным и полезным.

Конечно, медицина не является пустым местом. Люди нынче живут гораздо дольше и болеют, казалось бы, меньше, во всяком случае, в более везучей части земного шара. Таблеточки тоже нынче стали неплохими, проглотил – полегчало. Ну, а каковы отдаленные последствия от приема этих самых таблеточек, конечно, никому не известно. А каковы отдаленные последствия всей нашей жизни, проведенной даже без таблеточек? Не спрашивать? Сами догадались? Ну вот и славненько.

Когда в моей славной юности решали, чего со мною делать, – решили отдать меня после восьмого класса в медицинское училище. Бабушка у меня испытывала интерес к медицине, привила его и мне. Я перерисовывал, по глупости, какие-то сердца из старых учебников по анатомии и крутился вокруг мамы на кухне, когда она разделывала курицу, чтобы посмотреть, как устроено куриное сердце. Ну, вот и допрыгался. Брат полистал какой-то справочник про разные учебные заведения и торжественно объявил мне, что пойду я на фельдшерский факультет медицинского училища Свердловской железной дороги. После его окончания я поступил в медицинский институт на лечебный факультет. Дальнейшая моя учеба в Еврейском университете тоже была связана с медициной. Вот уже десять лет на весь Израиль гремят курсы Кригера по подготовке к экзаменам Министерства здравоохранения для врачей, медсестер, фармацевтов, стоматологов. Одних учебников за эти годы мы издали не меньше тридцати. Ну, и теперь мой горький хлеб с маслом в Канаде добывается клиническими исследованиями, проводимыми для фармацевтических компаний, и профессиональными курсами в этой же сфере.

Медицину я не то чтобы не люблю. Просто, как я уже сказал, мне кажется, что от врачебного ремесла всегда проистекал, да и теперь проистекает фальшивый аромат шарлатанства. Чехов мне частенько говаривал: «Доктора – те же адвокаты, с той только разницей, что адвокаты только грабят, а доктора и грабят, и убивают». Однако такая точка зрения слишком жестока, ибо врачи все же приносят ощутимую пользу, даже на фоне не менее ощутимого вреда.