Песочница, стр. 2

– Скажи, Эрвин, скажи по совести, тебе не жалко бедное животное?

– Ну, это же не настоящий кот, а герой моего кажущегося парадоксальным мысленного эксперимента, показывающего неполноту квантовой механики при переходе от субатомных систем к макроскопическим.

– А вдруг какое-нибудь светило науки воплотит в жизнь твою мысль и засадит в душегубку настоящего кота? Без пищи, даже без блюдца молока…

Эрвин оживился.

– Эксперимент заключается в следующем… В закрытый ящик помещен кот. В ящике имеется механизм, содержащий радиоактивное ядро и емкость с ядовитым газом… Если же ящик открыть, то экспериментатор обязан увидеть только одно конкретное состояние – «ядро распалось, кот мертв» или «ядро не распалось, кот жив»…

– Эрвин, ты – жестокий человек, – прошептала женщина, – в этот ящик ты посадил не кота, а кошку.

– Ну, пусть будет кошка… – согласился Шрёдингер.

– В этот ящик ты посадил меня. Я – не жива и не мертва… как эта кошка… – вздохнула она.

Эрвин замолчал. Ему стало неловко, но мгновенье спустя он продолжил:

– …в формулировке де Бройля частота, соответствующая частице, связана с ее энергией, как в случае фотона…

– Неужели ты сам веришь во все, что говоришь? – вздохнула женщина и, завернувшись в простыню, поднялась с кровати.

Эрвин все же хотел закончить свою мысль. Он уже давно говорил для себя.

– Под впечатлением от комментариев Эйнштейна по поводу идей де Бройля я предпринял попытку применить волновое описание электронов к построению квантовой теории, но моя первая попытка закончилась неудачей. Скорости электронов в моей теории были близки к скорости света, что требовало включения в нее специальной теории относительности Эйнштейна и учета предсказываемого ею значительного увеличения массы электрона при очень больших скоростях…

– А что, у электрона большая масса? – поинтересовалась фигура, завернутая в простыню, четко вырисовываясь на фоне окна, в которое заглядывали горные пики.

– Нет… Масса электрона очень мала, – растерянно ответил Шрёдингер.

– А я, я не поправилась? – спросила женщина и снова распахнула простыню.

– Тебе совсем не интересна физика? – вдруг весело рассмеялся Эрвин.

– Мне? Конечно, интересна… – сказала она и, остановив его на полушаге, обняла и нежно поцеловала в губы. – Но больше всего мне приятны звуки твоего голоса… Говори, не умолкай!

– …одной из причин постигшей меня неудачи было то, что я неверно описал волновую природу… – сказал он, но не смог закончить фразу.

Их обоих поглотила волновая природа любви…

Мы не знаем имени женщины, с которой он провел эти две недели; известно только, что она была его давней подругой из родной Вены. Зато мы знаем, что проникнутое чувственной аурой уединение в горах увенчалось выводом волнового уравнения, дающего математическое описание материи в терминах волновой функции. Известно нам и то, что из этого отпуска в горах физик вернулся в январе 1926 года с формулой Шрёдингера, оцененной в Нобелевскую премию…

Политика – наука дилетантов

Которые сутки фрегат «Мюирон» качало на волнах Средиземного моря. Этот корабль был назван в честь адъютанта, который погиб при Арколе, прикрывая собственным телом Бонапарта. Фрегат был красив и хорошо вооружен. «Мюирон» пожалуй, мог выдержать настоящий морской бой, и снова, теперь уже в роли корабля, защитить своим телом главнокомандующего.

Наполеон одновременно и скучал, и злился, и боялся быть пойманным англичанами и казненным французами, чем черт не шутит. Ведь он самовольно покинул свою армию в Египте.

С ним плыли Бертье, Монж, Бертолле и Бурьенн. Они много пили и лишь изредка принимались развлекать друг друга ученой беседой.

– Все дело в том, что я – профессиональный военный. Не адвокат, не политик, а именно военный, – твердил Бонапарт со своим неизменным корсиканским акцентом. – Это то, чему я учился. Это то, что я действительно люблю и умею делать. И я убежден, что моя кампания в Египте была выиграна по всем меркам военной науки.

– А чума? – несмело возражал Монж.

– При чем тут чума?.. Хотя, пожалуй, именно чума – один из наиболее сильных врагов, представляющих угрозу для армии: в силу потерь, которые она причиняет; в силу ее морального воздействия на умы; в силу апатии, которая охватывает даже тех, кто чудом излечивается от нее.

– Чума и местное население… – добавил Бурьенн на правах школьного друга и секретаря.

– Чума и парадоксальный характер местного населения не должны учитываться, когда история оценивает деяния своих полководцев… – не унимался Бонапарт. – Всего за 16 месяцев я овладел Мальтой, завоевал Нижний и Верхний Египет; уничтожил две турецкие армии, захватил их командующего, обоз, полевую артиллерию, опустошил Палестину и Галилею и заложил прочный фундамент великолепнейшей колонии! Ну можно ли это считать поражением?

– Что вы, сир, никто не считает Египетскую кампанию поражением… – попытался успокоить Бонапарта уже весьма подвыпивший, а потому благодушный Бертолле.

– Пока… Пока не считает поражением… только пока! – вырвалось у Монжа язвительное замечание.

– По-вашему, я еду в Париж, чтобы спасти свою шкуру? Потому что ситуация в Египте безвыходна? Нет! Нет! И еще раз нет! Я еду в Париж, чтобы разогнать это сборище олигархов, которые издеваются над народом и не способны управлять страной; я стану во главе правительства, я сплочу все партии; я восстановлю Итальянскую республику и упрочу обладание Египтом, этой прекрасной колонией великой Франции!

– Я – математик… Я мало смыслю в политике, – возразил Гаспар Монж.

– Бросьте, в политике смыслят все. Это как раз такая наука, в которой не надо много смыслить… – сквозь зубы проговорил Бонапарт. – Вы, кажется, не твердили, что вы не политик, когда Франция возложила на вас разработку конституции Римской республики, призванной сменить уничтоженную нашими славными войсками фарисейскую папскую власть!

– Я ваш друг, вы знаете, и поэтому не побоюсь вам возразить. Я верю, что политика – такая же наука, как и все другие области человеческая знания, и эта наука не терпит вмешательства дилетантов, – резко ответил Монж. – В политике тоже существуют определенные закономерности, и о них нужно знать, когда берешься управлять нацией! Революции сменяются диктатурами, демократии – тираниями, а упадок экономики рано или поздно приводит к войне, в то время как война неизбежно ведет к упадку в экономике. Руссо довольно четко обрисовал, в чем смысл государства… Вовсе не в подавлении всех своих подданных, а в выражении интересов его граждан. А люди не хотят ни войн, ни революций, и уж точно не желают экономического упадка.

Пятеро собеседников сидели вокруг стола в кают-компании. Казалось, что снова заседает Египетский институт, устроенный по образцу Французского и избравший своим президентом Монжа, а Бонапарт – всего лишь один из членов этого института.

– Не могу с вами согласиться, – вступил в разговор Бертье. – Политика не может быть наукой, ибо она все-таки не подчиняется таким четким закономерностям, как ваша, мусье Монж, математика, например. Мой отец был географом, и я могу вас уверить, что география – это наука. Если кто-либо допустит ошибку и неправильно нанесет на карту какую-нибудь гору, то гора ведь от этого не сдвинется с места! Просто следующий географ поправит своего заблуждающегося коллегу. В политике же все наоборот: когда гора наносится на карту неверно, меняют не карту, а переносят гору!

– Прекрасная аллегория, Луи! – вскричал Бонапарт. – Вот, Монж, посмотрите на Бертье, – это человек, на которого можно положиться. Я сделаю его военным министром, если, конечно, приду к власти в Париже. Бертье – милый человек, лояльный, стойкий и щепетильно педантичный при выполнении любого дела…

– Спасибо, сир, – счастливо улыбнулся Бертье.