Маськин зимой, стр. 35
С чего мы взяли, дорогие мои наставники и наставницы, что хоть что-нибудь понимаем в этой жизни? Любые занятия в ней, которые мы делаем за деньги, всё равно рано или поздно нам опротивят. Но мы не обращаем на это внимания и чаще всего ждём в лице наших детей исполнения наших собственных несбывшихся мечтаний. С детьми всё будет не так. Всё будет лучше!
«Хотела я стать дрессировщицей – не сложилось. Моя дочь обязательно станет знаменитой дрессировщицей!»
И нам плевать, что, может быть, гены и наклонности дочери так ей выпали, что она, сама того не подозревая, на дух не переносит животных, даже нарисованных. Но сказать вам она об этом не смеет, потому что с младых ногтей ей планомерно внушали, что она обязательно станет дрессировщицей – скажем, укротительницей львов. И вся комната у неё в игрушечных львах, и книжки только об этом, и взрослую жизнь свою она иначе и представить уже не может…
Нет страшнее насилия, которое диктуется родительской любовью. Никто от этого не свободен. Никто не может действительно воспитать ребёнка в гармонии с тем, что он из себя представляет, а не с тем, что мы хотели бы, чтобы он из себя представлял. Мы можем научить только тому, что умеем сами. А нужно ли это нашим детям? А хотят ли они повторить наш путь? А достоин ли наш путь повторения?
Мы тянем сквозь десятилетия, которые нередко знаменуют собой целые отдельные эпохи и отличаются друг от друга ещё более, чем времена Римской империи от времён французских революций, наши мшистые представления о морали семидесятых годов двадцатого века, свои соображения о карьере, основывая их на опыте восьмидесятых, убеждения о политике – на основе канувших в Лету девяностых, а о школьных отметках и дружбе – и вовсе на пропахших ужасом бомбёжек сороковых и чернильно-перьевых пятидесятых…
На дворе совсем другая эра, всё давно поставлено даже не с ног на голову, а просто зиждется в иных измерениях, но мы упорствуем, что наш жизненный опыт ценен и единственно верен, находим тихие заводи, в которых, кажется, остановилось время, и тянем туда за собой своих несчастных чад.
Есть и другая крайность, когда чёрт дёргает нас предоставить воспитание наших деток хитрому и мстительному обществу. А общество и радо. Оно тут как тут! И воспитает нам новых павликов морозовых в гремучей смеси с иванами сусаниными… Что с него, подколодного, взять, с этого нашего общества… Мы ведь не доверяем воспитания потомства палачам-убийцам? Как же мы можем доверять его государству, по сравнению с которым любой душегуб – чистый ангел в тапочках!
Все эти мысли волновали Маськина и Плюшевого Медведя по мере того, как они начали замечать, что Кашатка вырастает, а потом пришёл день, когда она вдруг выросла, и это стало очевидно даже ей самой. Маськин и Плюшевый Медведь сказали ей, что сами мало понимают в этой жизни, и всё, чему могут её научить, так это в точности скопировать их плюшево-масечное существование. А посему она свободна попробовать всё, что только ей заблагорассудится, прежде чем решить, какая именно жизнь подходит именно ей.
Кашатка, конечно испугалась, но, к удивлению Маськина и Медведя – согласилась! Вместо того чтобы объездить белый свет, она съехалась с влюблённым в неё литератором Стивенсоном, который стал еженощной жертвой её бандитского кота. Сам он, правда, пока ничего не писал, но всё время собирался, от чего создавал ощущение молодой курицы, которая вот-вот должна снести яйцо, но на поверку всё время оказывался петухом.
Вот тебе и на… А Маськин с Плюшевым Медведем думали, что испугается… и не уедет. Но прошло время, и стало казаться, что иначе и быть не могло. Кашатка оставила иллюзию, что настоящая жизнь начнётся когда-нибудь потом. С такой иллюзией жил даже великий знаток душ Оноре де Бальзак, женившийся на любви своей жизни г-же Ганской только за три месяца до смерти, хотя добрую половину взрослой жизни провёл в ожидании счастья, которое должно будет посетить его в этом долгожданном браке… Если великий мэтр так заблуждался, то куда до него наивной девочке двадцать первого века?
Однако Кашатка догадалась, что её настоящая жизнь не начнётся никогда, потому что уже давно началась! Она перестала скрытно и явно, сознательно и бессознательно бороться за свою свободу, ибо больше свободы, чем она получила, представить себе было невозможно, и все усилия своей прежней борьбы она приложила к обустройству своей взрослой жизни.
Мало найти себе надёжный источник пропитания, хотя этому поиску многие безуспешно посвящают всю свою нехитренькую жизнь. Самое главное – найти своё высшее, особое предназначение, а это так непросто, так непросто… что многие даже и не пытаются.
У каждого должно быть своё предназначение! Господь затем и дал нам свободу выбора! Вот у Маськина, например, было чёткое и простое предназначение. Он был – Маськиным. Если вы попросите пояснить одним словом, что именно входило в его обязанности, то я всё-таки отошлю вас перечесть все предыдущие главы этой книги и первую книжку тоже. А как иначе? Чтобы описать всю многосторонность Маськиных предназначений, нужно просто снова в точности повторить всё, что уже было сказано до сих пор. Плюшевый Медведь был при Маськине и служил по совместительству великим плюшевым мыслителем и потребителем манной каши. Гипнотизёр служил на кухне мебелью. Шушутка был источником шушуточных идей, Тыркин – воришкой, Барабуська – весельчаком и заводилой, и так далее по списку.
Кашатке же ещё только предстояло найти своё новое предназначение, о чём и шла речь в этой главе. Вы спросите: «А при чём тут Версачи и Тамагучи?» А ни при чём. Все эти глупости выветриваются из головы, как только у тебя ни за спиной, ни впереди нет ничего, кроме безбрежного океана свободы!
Глава 28
Шушутка и премия Пукера
Корни письменного литературного творчества надёжно сокрыты в недрах веков, когда беспокойные доисторические подростки разрисовывали наскальными граффити стены глубоких пещер точно так же, как их нынешние несовершеннолетние коллеги размалёвывают стены подземных переходов, да и доисторические дискотеки не претерпели никаких изменений и в наши дни. В те времена, как и сейчас, не всем был дан талант изобразительного искусства, и когда обделённые оным первобытные шалопаи рисовали нечто малоузнаваемое, им так хотелось поставить стрелку и подписать: «Это – бык» или «Это – я, а это – опять бык». Но письменность ещё не возникла, и несчастные довольствовались приглушёнными стенаниями, сменяющимися дикими воплями, столь обычными для молодёжи в состоянии нереализованного пубертатно-творческого порыва во все времена.
В Древнем мире тоже было несладко. Представьте себе перевод «Войны и мира» Льва Николаевича Толстого на древнеегипетский язык. Бедным египтянам, пожалуй, не хватило бы наружной поверхности пирамиды Хеопса, чтобы изложить столь объёмный труд, даже покрывая своими соколами, львами и руками каждую каменную глыбу в отдельности.
Вот так выглядело бы имя Льва Толстого, написанное по-древнеегипетски. Кстати, обратите внимание на явное преобладание львов в этой надписи.
Однако не слишком удобно, не правда ли? В своё время Маськин, пользуясь стиральной машиной, переделанной Эйнштейкиным в машину времени, посещал Древний Египет с целью обмена опытом по консервированию помидоров с чесноком методом мумификации, от которого впоследствии пришлось отказаться, потому что конечный продукт был всем хорош и мог сохраняться тысячелетиями, но жевать его было невозможно.
Маськин, сдружившись с тамошними жрецами (жрецы – это такие люди, которые много жрут), поднаторел в египетской письменности и потом любовно рисовал иероглифы на всём, что только подворачивалось под его вечно ищущий творческий порыв. Маськин разрисовал ушастыми фараонами свой гараж, и Маськина машина даже стала воображать, что сама отчасти фараониха, и часами стояла неподвижно, пока Маськин её не заводил. Древнеегипетские письмена Маськину нравились за то, что можно было безнаказанно рисовать огромное количество животных, в то время как они к тому же ещё и обозначали всякие разные слова.