Петербургские трущобы. Том 1, стр. 164

– Так-то так, – согласился Жиган, – да только – что ж это у тебя шальные деньги, что ли?

– Шальные не шальные, а даром нажитые: в трынку опомнясь выстукал.

– Верно шальные, что непутно кидаешь, – продолжал Дрожин, – лучше бы плепорцию угощения на товариство выставил.

– Ну, уж путно ль, непутно ль – про то наше знатье! – оборвал его Гречка. – Это я мальцу взаймы: поруку ему надо нанять.

– А, ну, это статья иная!.. А только все ж, надо полагать, деньги это у тебя, брат, фармазонские.

– Какие? – недоверчиво прищурился Гречка на Жигана.

– Фармазонские.

– Это что ж такое значит?

– А ты и не знал? – поддразнил его Дрожин. – Эх, вы!.. А еще матерыми ворами-убивцами туда же похваляются!

– Не слыхали, – неохотно и отчасти смущенно сознался Гречка, искоса как-то глядючи в землю. Ему было досадно и на то, что Жиган при всех пристыдил его, и на то, что не знает, какая, мол, это штука – фармазонские деньги. А любопытно бы доведаться!..

– А ты расскажи, коли знаешь, – предложил он Дрожину.

– А что дашь за сказ? – Даром не стану.

– Чего тебе дать? Шишку еловую, что ли? Ты коли, значит, стар-человек есть и притом Жиган, так ты молодым-то в поученье это скажи.

– Даром не стану, – подтвердил Дрожин.

– Ну! Верно, и сам не знаешь! Есть, мол, звон, да не весть, где он! Слыхали, значит, что бывают какие-то фармазонские, а какие-такие – про то неизвестны.

Это замечание подстрекнуло старого Жигана, который везде и во всем любил пощеголять своей опытностью и бывалостью.

– Ан врешь же вот, песий огрызок! – окрысился он на Гречку. – Видно, и в сам-деле учить вашего брата приходится! Это вот какие деньги, – начал он, окинув глазами всю камеру, – коли станешь ты на них что покупать али кому отдавать, так они сами собою, значит, опять к тебе же в мошну вернутся.

– И скоро вернутся? – с живым любопытством перебил Гречка.

– Сразу же, как только отдашь. И моргнуть не успеешь, а они уж у тебя лежат: потому – сила в них нечистая, и раздобыться ими никак иначе невозможно, как только через тяжкое преступление: надо либо младенца убить, либо над мертвым, над покойником, значит, надругаться и ограбить его, либо святотатство какое ни на есть сделать. Тогда только человек достоин будет.

– А иначе никак невозможно? – спросил его Гречка.

– Невозможно! – с видом авторитета ответил Дрожин. – И добыть их все пути заказаны, акроме двух: либо убить того человека, который владеет ими, либо через нечистую силу.

– Хм… Штука мудреная… – раздумался Гречка.

– Вот коим манером, сказывают, раздобылся ими один жиган савотейный! – продолжал меж тем старый Дрожин. – Есть такая книга древняя, и писание в этой самой книге от халдейских мудрецов. Запечатана она семью печатями черными, и прозвание ей положено от Гога и Магога – «Сивила египетская» – так и прозывается. И есть на Белом море камень-алатырь, и под этот самый камень-алатырь заложил книгу ту амператор Пётра-Первый. Как заложил, так и зарок положил, чтобы никто книгу ту Сивилу египетскую не достал; а достанет ее разбойщик разбойщицкой сын, который во младенческой утробе руки свои покровянит и крови той напьется, и тот разбойщик разбойщицкой сын будет и книгой той во век свой владеть. Вот жиган-то прослышал про эту статью. Продрал он с палестин забугорных да на Белое море и нашел тот самый камень-алатырь, а на камне, видит, младенец сидит и ножик с образком в ручках-то держит. Жиган взял от него этот ножик и, как было по зароку заказано, пропорол ему младенческую утробу, руки окровянил и крови напился. Тут перед ним и камень-алатырь с места сдвинулся. Как сдвинулся, так ему книга и обозначилась. И вычитал он там писание насчет фармазонских денег – как то-ись раздобыться ими: рецепта, значит, такая приложена. Он так и сделал. Пошел на торжище и купил гусака. Что запросили за птицу, то сразу и дал без торгу. Принес гусака этого домой, печку распрежарко затопил и крепко давнул его за шею. Тот и задохся у него под рукою. Не ощипля, не обчистя, метнул его в печку-то и стал жарить. А в книге обозначено, чтобы жарить гусака до полуночи. Вот в самую полночь достал он это жарево смердячее из печи каленой и вышел с ним в поле на развал четырех путей. Сам стоит, а сам кричит: «Продается гусак продажный, цена – рубль запропажный!» Смотрит – по всем четырем путям – от востока и от запада, от моря и от гор идут к нему спешно четыре епишки – четыре эфиопа. Один давал гривну, другой алтын, третий полтину, а четвертый рубль. Страшно жигану стало, хоть сквозь землю провалиться, так впору бы, а сам одначе же помнит, что в книге прописано: «В эвдаком разе, мол, будь тверд человече, а не будешь тверд – сила нечистая задушит тебя, как ты гусака задушил». Он и выдержал, значит, карафтер свой. Отдал жарево за рубль и пошел домой, не оглянувшись и слова единого не промолвя. А нечистой силе, значит, хочется рубль-то вернуть; она и кричит ему вдогонку: «Продавал гусака живого, а продал мертвого! Зачем, значит, черта надул?» А жиган знал все это, потому – оно так в книге «Сивиле» прописано, и пришел домой цел и невредим, а рубль этот всю жисть его продовольствовал. Так вот таким-то манером добываются эти фармазонские деньги! Либо через гуся жареного, либо, коли уже ты знаешь, у кого они есть, то через тяжкое преступление, – с авторитетной поучительностью заключил Дрожин.

– А много ли таких рублев-то есть? – спросил его крайне заинтересованный Гречка.

– Да гуляют-таки по белу свету! В одной Рассее, сказывают, на кажную губернию по одному такому рублю полагается, да кроме того, не в счет: один на Архангельской город, один на Москву белокаменную, один на Питер да один на Нерчинской.

– Вот она, штука-то! – задумался Гречка. – А как же, то-ись, распознать-то его? – осведомился он.

– Распознать можно, потому примета на нем положена, – объяснил Дрожин. – Фармазонский рубль завсегда старинного чекану – еще от самого императора Пётры-Первого. И сказывают, быдто на нем такая печать антихристова приложена, почему што и рубль-то этот с тех пор самых на свету появился, как в Перми, али в Вологде, что ли, народился антихрист.

– Э, так вот как!.. А хорошо бы и в самделе раздобыться фармазонскими деньгами! – с какою-то лихорадочной мечтательностью воскликнул Гречка. – Ежели бы он да попался в мои руки, воровать бы повек закаялся; не стал бы больше, детям и внукам заказал бы, ей-богу!

Дрожин только головой мотнул на это да недоверчиво усмехнулся.

Гречка ушел из камеры под сильным впечатлением дрожинского рассказа. Целую ночь ему грезились фармазонские деньги, а наутро в горячей голове его, наряду с неугомонной мыслью о воле и побеге, гвоздем засела теперь еще новая мысль; как бы сделать так, чтобы этим самым рублем раздобыться?

LIII

ОТПЕТЫЙ, ДА НЕ ПОХОРОНЕННЫЙ

В известную пору дня, этак от десяти утра до третьего пополудни, поблизости тюрьмы и около полицейских частей вы можете встретить на улице неизменно одни и те же личности. В одном месте – это какая-нибудь клинообразная, бойко-плутяжная бородка, в чуйке; в другом – известный небритоусатый тип, с кокардой на красном околышке засаленной фуражки, с коим необходимо соединяется представление о «жене-вдове и шести сиротах мал мала меньше»; в третьем – вы непременно наткнетесь на подобный же тип, только другого оттенка: засаленный же вицмундир гражданский, с оборванными кой-где, болтающимися пуговками, такая же неумытость и небритие и такой же букет сивушного масла, имеющий свойство, подобно китайским пачули, давать знать о себе за три, за четыре шага.

С десяти утра до третьего пополудни эти господа, неизбежно как смерть, появляются в означенных местах и фланирующей походкой, мерно, степенно прохаживаются на расстоянии сорока – пятидесяти шагов, по тротуару. Они уж тут как бы habitues [342] этого тротуара; проходит такой господин, например, мимо мелочной лавки – сидельцу поклон, как знакомому; проходит мимо распивочной – и кабачнику поклон, только еще втрое любезнее. А вот на углу стоит ходячий лоток с различною перекуской вроде печенки с рубцами да печеных яиц – с этим уж «при-тюремный» или «при-частный» фланер состоит в самых дружеских отношениях: походит-походит себе по тротуару и подойдет к рубцам – постоять, «передохнуть» да покалякать. Яйцо за копейку приобретет, методически, с наслаждением облущит его и кушает, промеж приятных разговоров.