Петербургские трущобы. Том 1, стр. 156

– Это Рамзя-то? – домекнулся арестантик. – Ништо, соблюдает себя, как быть должно.

– Что же, как там он у вас, на каком положении?

– Большаком, дядя Жиган, голова целой камере.

– Хм… И не обижает?

– Грех сказать – этого за ним не водится.

– Хм… Ну, это хорошо… Это хорошо, что не обижает, так и след! – раздумчиво повторял Дрожин. – А за товариство, за всю ватагу-то стоятель?

– Уважает… Хоша и строг, а лучшего ватамана и днем с фонарем не сыщешь. В старосты по этажу выбираем.

– Хм… Ну, что ж, так-так-так! – порешил он, как бы сам с собою. – Коли выше всех головою взял, стало быть – сила. Снеси ему поклон мой, скажи: старый-де Жиган челом тебе бьет.

И с этой минуты его уже не тревожили неотвязные, прежние вопросы.

Вернулся он в камеру осанистый, бодрый и как-то серьезно веселый.

– Здорово живете, братцы!

– А!.. Дядя Жиган!.. Выписался!.. Что граблюха-то щемит?.. Здорово! – оприветствовала его целая камера; но в этих возгласах и в тоне, которым они произносились, Дрожин – увы! – уже не расслышал былой почтительности, внушаемой уважением к его прошлому и страхом к его силе. Очевидно, сила новая и более крепкая взяла здесь нравственный верх.

На мгновение его личные мускулы передернуло что-то нехорошее, как будто досада на настоящее и сожаление о прежнем значении своем, но старый Жиган в ту ж минуту преодолел свое чувство и с спокойно-серьезным видом подошел к Рамзе.

Молча поклонился он. Тот ответил выжидательным, но в высшей степени спокойным поклоном.

– Вот тебе моя рука – та самая! – начал Дрожин. – Стар человек я, годы осилили мою силу, а и в былое время не стать бы с тобою меряться: больно уж дивная сила, брат, у тебя. Будь же и мне ты ватаман, а я тебе – слуга, – заключил он и снова поклонился.

– Не то, брат, ты говоришь, – ответил ему Рамзя. – Я, по своему разуму, так полагаю, что по единой токмо силе не надо быть старшему промеж людьми, а все мы есть братья, и возлюбим друг друга по-братски. Вот моя вера. Хочешь ты мне быть не слугой, а другом и братом? – изволь! А не хочешь – господь с тобою!

Они поцеловались. На душе у Дрожина посветлело, словно бы груз какой с нее свалился. Он сознавал, что с честью вышел из затруднительного положения, что таким образом значение его, быть может, не вовсе еще потеряно, а с удалением Рамзи всецело опять к нему же возвратится, и старый Жиган по-прежнему станет дядей Жиганом, большаком и силой на всю камеру и на весь этаж. «Мы еще, авось, вернем свое! Бог не выдаст – свинья не съест!» – подумал он и, весело, соколиным взглядом окинув всех товарищей, остановился на Вересове.

– Ты, брат, не сердись на меня, старика! – подошел он к нему. – Ты еще млад-человек, а я тебе чуть не в дедушки гожуся, стало быть, тебе и не след на мне зло мое помнить, да и зла мы тебе не желали, а только так, в шутки играли с тобой, ну, а точно что шутка шутке рознь бывает. Это уж такое у нас заведение.

И он слегка поклонился Вересову, но не поцеловался и руки не протянул, потому – памятовал, что он старик, а тот – молокосос еще и перед молокососом, значит, достоинство свое непременно надо соблюсти, чтобы он это чувствовал, да и другие тоже.

– Да тут, кажись, без меня новых жильцов поприбавилось? – продолжал Дрожин, оглядывая товарищей. – Тебя, милый человек, как обзывать, к примеру? ась?

– Как случится, да как понадобится. Где Петром, где Иваном, а где и капитаном. А крещен-то я Осипом, по прозванию Гречкой, да содержусь-то не в этой камере, а сюды собственно визитацию, вишь ты, сделал – в гости к приятелям.

– Бойкая птица, – одобрительно заметил Дрожин: он мало-помалу, исподволь намеревался войти в свою прежнюю роль. – А ты кто, милый человек? Рожа-то твоя как будто малость знакома мне: может, когда на мимоезжем трахте встренулись, как оба с дубовой иголкой портняжили? Ты не из савотейников ли?

– Что было, то проехало и быльем поросло: бабушка моя про то сказывать вовеки заказала, – отрезал вопрошаемый, – и мне, вишь, тоже рожа твоя знакомой сдается, да ничего себе – помалчиваю, а в мире сем Фомушкой-блаженным прозывают.

– Те-те-те!.. Старый знакомый! Наслышан, брат, я о тебе много был, про странствия да про похождения твои! А что Нерчинский не забыл еще? Вместе ведь раз лататы задавали оттелева!

И он, весело хлопнув по плечу блаженного, веско потряс его громадную лапищу.

– А тут еще что за зверь сидит? – мотнул он головой на товарища Фомушки.

– Се убо горбач! – весело промолвил блаженный, ткнув указательным перстом в темя Касьянчика-старчика.

Оказался налицо и еще один старый знакомый – новый, временной жилец «дядина дома» – беглый солдат Абрам Закорюк, который содержался тут пока, до близкого отправления своего в арестантские роты Финляндии.

Дрожин остался очень доволен как двумя этими встречами, так и вообще своими новыми знакомыми. Требовалось только вконец уж показать себя и свое достоинство.

– Эй, Мишка Разломай! – отнесся он к этажному ростовщику, маркитанту и майданщику. – Отпусти ты мне в долг мать нашу косуху! Шесть недель в рот ни капельки не брал, индо нутро все пересохло. За первой идет вторая, за второй третья, а там – как бог на душу положит: потому – беспременно надо мне теперича новоселье на старую койку справить.

XLVI

ЗАВЕТНЫЕ ДУМЫ

Веселая компания гуляла. На тюремной гауптвахте с час уже пробили вечернюю зорю, по камерам кончилась поверка, – стало быть, беспокоить до утра некому. В майданном углу затевалась обычная трынка да три листика, а пока Абрам Закорюк потешал бойкими россказнями.

– Чудный был, братцы, у нас в полку солдатик, – повествовал он, руки в боки, молодцеватым фертом стоя середь камеры. – Наезжает раз ишпехтырь-инерал, икзамет, значит, производить. Вызывает он этого самого солдатика к черной доске. «Ну, говорит, как бы ты, любезный, поступил, коли бы на войне неприятеля встренул?» Солдатик ни гу-гу, только знай себе в струнку тянется. «Ну, говорит, ты бы его, понятное дело, приколол, потому, говорит, для расейского солдатика одного неприятеля приколоть немудреная штука». – «Приколол бы, ваше превосходительство!» – «Ну, молодец, говорит, так и следует. А кабы двух али трех встренул, тогда бы как?» Солдатик опять ни гу-гу, только бельмами похлопывает. «Ну, говорит, для расейского солдата и двух-трех, говорит, тоже, пожалуй, не штука приколоть». – «Так точно, приколол бы, ваше превосходительство!» – «Молодец! А как, говорит, двадцать али тридцать встренул – тогда бы как? – «Приколол бы, ваше превосходительство!» – «Ну, братец, врешь, говорит, тридцати не приколешь; тогда в эвдаком случае благородно ретировался бы». – «Так точно, ваше превосходительство, благородно ретировался бы!» – «Это значит наутек бы пошел. Молодец! – говорит. – А кабы ты меня на войне встренул, тогда бы как?» – «Приколол бы, ваше превосходительство!» – Ну, братец, врешь, говорит, меня-то, начальства свово, нельзя колоть, а ты, говорит, подумай хорошенько, как бы ты поступил встренувши меня?» – «Благородно ретировался бы, ваше превосходительство!» – Тут его, раба божьего, взяли да и тово – веником маненько попарили. Не ретируйся, значит, и не коли! Так-то оно, братцы, наша служба такая, что повернулся – тово, и не довернулся – тоже тово, а впрочем, – очинно вальготно.

– Ваше дело – военное, а наше дело – священное, – замечает ему на это Фомушка, – потому, как я из дьячковских сыновей и премудрость, значит, уразумел. Мне бы теперь, по-настоящему, архипастырем надо быть, кабы не враги наши… а я вот – в блаженных только состою.

– Это чином выше, – вставил словечко Закорюк.

– Выше ли, ниже ли, а только я хочу повествованье некое рассказать, – возразил ему Фомушка. – Был я еще малолетком, при отце на селе состоял, и поехали мы всем причтом на Христов день со славлением в соседнюю деревню, верст за семь. Цельный день, аж до ночи славили, ну, и наславились, уж так-то наславились – до утробы пресыщения. Сложили нас всех в тележку, стебанули меринка, он и потрусил себе: не впервой, вишь, – дорога-то знакомая. Наутро пономарь идет за благословеньем – заутреню благовестить. Приходит к отцу, а отца нетути! «Что ж, говорит, должно, мы батюшку-то вчерась где-нибудь по дороге невзначай обронили. Надо быть, что обронили, говорит, потому – оченно уж дело-то грузно было. Поедем искать, говорит, может, и найдем где-нибудь». Поехали. Смотрим – а отец-то как раз за селом, у кирпичного завода, в канавке лежит, ликом горе, и солнышко лик ему припекает, и свинии нечестивии обступили его, сердечного, да во уста, во уста-то так и лобызают. А он, голубчик мой, очесами-то не узрит, а только лежит себе, козелком потряхивает да бормочет: «Много благодарен! Много благодарен! Воистину, мол, воистину!»