Петербургские трущобы. Том 1, стр. 138
Засим, по освидетельствовании его полицейским врачом, последовало заключение такого рода: так как на найденном теле наружных знаков насильственной смерти не оказалось, за исключением незначительного подкожного излияния крови на правой щеке, что могло быть следствием ушиба об лед при падении в минуту смерти, и так как по вскрытии оказалось уже разложение трупа, которое не допустило возможности определить с полною достоверностью присутствие в организме каких-либо веществ, кои бы могли служить причиною смерти неестественной, то, по всей вероятности, дворник Селифан Ковалев умер от апоплексического удара, происшедшего вследствие чрезмерного двухдневного пьянства, о чем, между прочим, свидетельствуют и показания жильцов таких-то и таких-то.
Засим дело о найденном теле оставалось только продать воле божьей и забвению.
Но не так взглянул на это обстоятельство Егор Егорович Бероев.
Исчезновение и внезапная смерть Селифана накануне того самого дня, когда он должен был сообщить столь важные показания, явилось в глазах Бероева, а также и в глазах следственного пристава, делом далеко не случайным. Они подозревали в этом факте продолжение той же самой замысловатой интриги, которая так удачно опутала Юлию Николаевну.
В этом смысле была составлена Бероевым новая формальная бумага, где он требовал нарядить отдельное следствие о всех тех обстоятельствах, что ближайшим образом предшествовали этой внезапной смерти.
Между тем, не теряя времени, он сам принялся за розыск. Кидаясь туда и сюда, расспрашивая лавочного сидельца и некоторых жильцов, он не пропустил без внимания ни одного соседнего кабака, ни одного трактира и наконец в харчевне под фирмою «Македония» ему удалось-таки набрести на кой-какой след. В этой харчевне и половые и буфетчик знавали покойного Ковалева, ибо он почти ежедневно захаживал туда пить чай. Они припомнили теперь, что в последний раз сидел он там хмельной, с какими-то двумя неизвестными людьми, которые, напоив его вконец, увели с собою под руки. Были рассказаны и приметы этих людей.
Такое начало розысков могло бы обещать и возможность дальнейшего успеха, тем более, что энергия, с которой действовал Бероев, служила ручательством, что он до последней возможности станет преследовать свою конечную цель, но…
Среди этих розысков и хлопот его самого внезапно постигло столь неожиданное обстоятельство, которое сразу прекратило для него всякую возможность к дальнейшему раскрытию истины.
XXXV
ОБЫСК
Прошло два дня с тех пор, как Бероев начал свои хлопоты по делу о смерти Селифана Ковалева, а с минуты исчезновения последнего пошли уже шестые сутки. Все эти дни он мало бывал у себя дома, так как время его проходило между розысками, хлопотами и свиданиями с женою.
Заключенная хотела видеть своих детей – Бероев дважды привозил их в ее секретный нумер. Каждый вечер возвращался он домой усталый, разбитый, истерзанный морально, с гнетущею болью и горем в душе, – и вид этих осиротелых и грустных детей наводил на него еще более тяжкую, мучительную тоску. Они не карабкались к нему на шею и плечи, как бывало в прежнее время, не бегали весело по всем комнатам, – и тихие комнаты казались теперь какими-то пустыми, неприветно мрачными, как будто бы из них только сегодня поутру вынесли покойника на кладбище.
Вместо веселого, радостного крика, какой, бывало, встречал его прежде, эти двое детей подходили к нему теперь тихо, несмело, и с какою-то робкою грустью спрашивали:
– Что мама? Ты видел маму сегодня?
– Видел… целует вас, сказала, чтобы не плакали, не скучали, она скоро вернется к нам.
– Скоро?.. В самом деле, скоро?.. Она не плачет там?
– Нет, детки, не плачет… Зачем же ей плакать?
– А как же при нас тогда она так плакала? Она стала такая худая-худая… Папа, ведь она больна там?.. Зачем она там сидит? Отчего она ушла от нас?..
Что было отвечать ему на все эти детски-наивные бесконечные вопросы, которые повторялись каждый раз по его возвращении? Все это более щемило и надрывало его сердце, и без того уже вдосталь истерзанное. Он сам укладывал их в постельки, сидел над ними, пока не заснут, старался развлечь их какою-нибудь постороннею болтовнею, но такая болтовня как-то туго и трудно подвертывалась ему на язык, и разговор невольно и незаметно сводился сам собою все на те же больно хватающие за душу вопросы. Но вот, слава богу, затихли и заснули дети, часто со свежею слезой на пушистой реснице, и для Бероева начинается долгая, болезненно-бессонная ночь, с бесконечными шаганиями из угла в угол по кабинету, с бесконечными думами, которые сверлят и буравят мозг, с гложущей тоскою и леденящим отчаянием…
Было около двух часов ночи. Истомленный Бероев прилег на диван в тяжелом забытьи, от которого, чуть послышится малейший шорох, чуть упадет на розетку кусочек с нагоревшей и оплывшей свечи, или чуть мебель в каком-нибудь углу щелкнет с легким треском и скрипом, – человек уже вздрагивает и как-то лихорадочно просыпается.
Глубокая тишина. Раздраженные нервы, даже и сквозь забытье, остаются как бы настороже, в каком-то напряженном состоянии.
Между тем тишина становится как будто все глубже и глубже, – только карманные часы, брошенные на письменном столе, отчеканивают секунды своим сухим и чуть слышным чиканьем.
Вдруг в прихожей раздался порывистый и громкий звонок.
Бероев вскочил с дивана, не понимая, что это значит – наяву ль оно так случилось, или только во сне почудилось?
Звонок повторился, только еще громче прежнего.
Из детской вместе с тем послышался испуганный, полусонный крик разбуженного ребенка.
Полный недоумения и тревоги, Бероев сам пошел в переднюю – отворять двери.
– Кто там? – окликнул он.
– Сделайте одолжение, отворите нам поскорее, – ответил вполне знакомый, но официально-учтивый голос.
– Да кто там, однако? Разве это время входить к человеку в такую пору?!
– Отоприте, сударь, потому так приказано, – послышался голос домового дворника.
Бероев отомкнул крючок и отступил в необычайном изумлении.
В комнату вошел мужчина, за ним другой, за другим третий. На каблуках у них звякали шпоры, сбоку слегка лязгали сабли, которые они старались придерживать рукою, чтобы не наделать лишнего шуму. Все трое стали снимать пальто и шинели.
Бероев глянул через их головы за дверь – там в сенях виднелась недоумевающе-любопытная физиономия дворника и торчали два медные шиша от касок.
Теперь он понял, что это такое, но не понимал, каким образом все это может к нему относиться?
– Извините, что мы принуждены тревожить вас в такое время, – вежливо наклонился один из прибывших, по-видимому старший, обтирая душистым платком свои широкие и мокрые от сырости усы и бакенбарды. В то же время он сделал Бероеву пригласительный жест – войти первому из прихожей в комнаты.
Остальные два офицера тоже почли долгом обратить к нему мимоходом и свое извинение, которое, впрочем, с их стороны ограничилось одним только учтиво, но лаконично процеженным сквозь зубы «извините»…
– Сделайте одолжение… – как-то глухо, бессознательно пробормотал Бероев и, по приглашению, первым вступил в свою гостиную.
– Я имею честь видеть господина Бероева? – отнесся к нему старший, с учтиво выжидательным наклоном корпуса.
– Так точно… Я Бероев…
– В таком случае… позвольте… – Он вынул из кармана свернутую бумагу и подал ее Егору Егорычу. – Потрудитесь взглянуть.
Тот неспокойною рукою развернул поданный ему лист и молча прочел предписание, которым предлагалось произвести в квартире обыск.
– Изволили прочесть? – спросил офицер.
Бероев вместо ответа возвратил ему бумагу.
– Дабы вы не сомневались, что обыск наш имеет быть произведен вполне законно, – продолжал офицер, – то при нем будет находиться господин надзиратель вашего квартала.
Он указал при этом на одного из офицеров.
– Потрудитесь вручить нам ключи от вашего письменного стола, комода и – позвольте начать…