Петербургские трущобы. Том 1, стр. 137

Теперь все дело заключалось в окончательной дележке.

Летучий развернул бумажник Зеленькова и вынул оттуда пачку ассигнаций.

– Четыреста семьдесят три рубля серебром, – возвестил он, аккуратно пересчитав эту толстую пачку, – двадцать семь рублев от пятисот, значит, замотырил? Проюрдонил [317], пес?!

– На расходы пошли, – оправдался Зеленьков.

– Ну, ин быть по-твоему! – махнул рукою Летучий. – Теперича, по стачке, мне следствует триста; сто получил уже задаточных, стало быть, двести осталось. Давай их сюда! Тебе, Карчак, по уговору, капчук [318] идет, – продолжал он, обращаясь к лихачу и переходя с ним на барышничий argot Конной площади, – загребай свое, да не нудь калыману [319] потому – больше ни кафи [320] не получишь! Сеньке-половому за самодуринские жирмабешь [321] положить придется, а то – коли меньше дать – обидится, да еще, гляди, часом, буфетчику здешнему либо другому кому изболтнет, что мы-де тут клей варили да слам тырбанили, а оно и пойдет этта лишний слух бродить по людям да скипидарцем попахивать [322], ведь это все шельма народ: веры в него нисколько нельзя иметь, а только одно и спасенье, коли глотку потуже заткнуть! Тебе, Зеленьков, по этому расчету, значит, остаточных сто сорок восемь рублев, приходится, – заключил он, вручив сотоварищу бумажник с его долею денег, – получай и провались отселе поскорей, потому – рыло твое очинно уж мне противно!

Иван Иванович со всею тщательностью запрятал свой бумажник и, не кивнув головою, тотчас же вышел из комнаты, окончательно уже оскорбленный последнею выходкою и пренебрежительным тоном Летучего. Иван Иванович почитал себя человеком «амбиционным и великатным в обращении», потому и обиделся так скоро.

Летучий в ту же ночь беспутно спустил заработанные деньги.

XXXIV

НАКАНУНЕ ЕЩЕ ОДНОГО ДЕЛА НОВОГО И КРАТКИЕ СВЕДЕНИЯ О ДЕЛЕ ТОЛЬКО ЧТО ПОКОНЧЕННОМ

Было уже около полуночи, когда Иван Иванович Зеленьков поднялся по темной, грязной лестнице грязно-желтого дома в Средней Мещанской и постучался в дверь мнимой тетушки своей, Александры Пахомовны. Он был бледен, взволнован и вообще казался сильно расстроенным.

– Чего дрожишь-то? Или трусу празднуешь, по обнаковению?.. Ох, уж ты мне, горе-богатырь, храбрость несказанная! – оприветствовала Пахомовна своего жданого гостя. – Говори толком: покончили?

– Ох, матушка, покончить-то – покончили, да робость что-то больно берет меня… Запропащая теперь моя головушка…

– А ты не робей!

– Вам-то хорошо говорить: «не робей», а мне-то оно каково?.. Ни в жисть еще такого поручения у меня не бывало. Ведь я теперь – бубновый туз в кандалах [323].

– Да ведь я тебе русским языком толковала, что за свою шкуру бояться тебе нечего, кто б там ни был в ответе, а ты в стороне останешься! – вспылила на него Пахомовна.

– Да так-то оно так, а все ж… как вспомнишь этта, как он его, сердечного, подушкой принакрыл, да как мы его потом мертвого заместо пьяного поволокли, так столь это страшно становится, что вот – сами изволите видеть – как оно трясет меня теперича: ведь убить – не обокрасть, матушка, моей душе, значит, на том свете прямо в ад идти надобно.

– И без того угодил бы – это все единственно.

– Спервоначалу-то оно словно бы и ничего не чувствовал, никакого, значит, угрызения этого самого, – продолжал Иван Иванович, – а вот теперь, чем больше, час от часу все хуже да страшнее становится: мутит меня, как вспомнишь, – все это перед глазами словно бы наяву представляется… Иду я к вам, примером взять, по лестнице подымаюсь, а самому все чудится, будто покойник-то меня по пятам нагоняет.

– Это пройдет, – успокоила Сашенька-матушка, – это так только покамест – блажь одна с непривычки, невры эти расстроились.

– Нет-с, где уж пройдет! – горестно вздохнул Зеленьков. – Не пройдет, душа моя чувствует…

Сашенька-матушка презрительно скосила на него глаза.

– Что ж ты, небось, повесишься, или пойдешь да на самого себя доказывать станешь? – с явным недоверием и не без иронии спросила она.

– Да уж и право не знаю, как сказать-то вам… – затруднился тот, пожав плечами.

– Небойсь, брат! – возразила ему собеседница, вполне уверенным, положительным тоном, как человек, до тонкости знающий зеленьковскую натуру. – Небойсь, брат! Руки ты на себя не наложишь, потому – не хватит тебя на это, опять же и начальству доказывать не пойдешь, потому – трус ты большой руки: спинищи своей пожалеешь, ведь уж я тебя знаю, как свои пять пальцев: так только, помалодушествуешь для близиру, а там и забудешь.

Зеленьков не возражал и сосредоточенно раздумывал о чем-то.

– А и запью же я теперь с горя! Ух, как запью! – словно бы сам с собою заговорил он через минуту, уныло качая головою. – То есть вот как!.. Ни в жисть еще так не пьянствовал, как теперь начну! Пущай хоть винищем залью это сумненье свое неотвязное.

– Ну, это статья иная, – согласилась Пахомовна, – только ты, брат, погоди – вином заниматься успеешь и опосля, а наперед надобно будет для ее превосходительства еще одно дельце состряпать.

– Чего там еще? Мало ей одной души, что ли? – с недоумением и досадой уставился он в нее глазами.

– Не о душе речь! Угомонись ты, храбрость подпечная!.. Дело такое, что одна ловкость да хитрость нужна, и только, и опять же совсем насчет другой персоны касающее.

– Что ж такое?

– А вот завтра узнаешь: утро вечера мудреней, говорится; да мне и самой-то пока вполовину только известно, – ответила она. – Уж вот поутру в Морскую сбегаю, так и рецепт во всей подробности принесу. А теперь вались-ко спать себе. На вот подушку, дрыхни! Я, брат, тебя не выпущу – на ключ замкну, потому – ежели с цепи спустить, в кабак упорхнешь, а там тебя и с собаками не отыщешь! – заключила Сашенька-матушка, удаляясь за свои ширмы.

На следующее утро пристав совершенно напрасно ожидал к себе дворника Селифана для отобрания от него новых показаний: Селифан Ковалев, конечно, лишен уже был возможности явиться, сам по себе, куда-либо. Следователь написал новый вызов, на который через день получил ответ, что подлежащее лицо пропало, мол, без вести. Эта пропажа без вести, независимо от дела Бероевой, немедленно же вызвала розыски местной власти, в непосредственном ведении которой состоял пропавший как дворник. При этом розыске некоторые из жильцов того дома заявили, что накануне, а равно и в самый день исчезновения, видели Селифана Ковалева в весьма нетрезвом виде, что, впрочем, случалось с ним довольно редко.

На третий же день после сего последнего расследования, которое не привело ни к каким экстраординарным результатам, в полицейской газете, под рубрикой «Дневник приключений», появилось известие, что такого-то, мол, числа на Большой Неве, близ Мытнинского перевоза, в месте, где обыкновенно сбрасываются груды сколотого уличного льда, усмотрено было неизвестного звания и состояния мертвое тело, предавшееся гниению. Тело было занесено снегом, из-под которого обнаружилось оно частью во время наступившей оттепели, а эта оттепель собственно и поспособствовала разложению. Центральная полицейская власть, сообразя донесения о двух изложенных приключениях и имея в виду, что найденное мертвое тело, быть может, есть не кто иной, как пропавший без вести дворник, распорядилась послать в Петербургскую часть городового сержанта, под ведением которого состоял пропавший, с тем, что не признает ли его сержант в найденном трупе.

И точно: посланный сразу признал Селифана Ковалева.