Петербургские трущобы. Том 1, стр. 103

– Как звать?

– Иван Вересов, – ответил тот, очнувшись от наплыва своих тяжелых ощущений.

– Ты за кем сидишь? за палатой аль за магистратом, аль, может, за голодной [273]?

– Под следствием… из части.

– А за какие дела?

– Не знаю.

– Ой, врешь, гусь! Чудак-человек, врешь! Никак этому нельзя быть, чтоб не знал, – взят же ведь ты в каком подозрении… Ты не скрывайся – народ у нас теплый – как раз научим по всем статьям и пунктам ответ держать, – гляди, чист выйдешь, с нашим нижайшим почтением отпустят [274], только и всего. Недаром наш дядин домик ниверситетом слывет, мазовой академией называется. Мы с тобой в неделю всю курсу пройдем.

Вересов не поддался на увещание дневального, и это возбудило против него неудовольствие арестантов.

– Ишь ты, брезгует, – ворчливо заметили иные, – погоди, кума, поживешь – такова же будешь, к нам же придешь да поклонишься! Оставь, Сизой! Ну его!.. Не видишь, что ли, что сам на рогожке сидит, а сам с ковра мечет!

Сизой отошел от Вересова, тоже видимо оскорбленный.

Все это не предвещало ничего хорошего новому арестанту.

Когда он несколько поуспокоился и приобык к настоящему своему положению, к нему лисицей подсел человечек средних лет, с меланхолической физиономией, по имени Самон Фаликов, по профессии крупный вор и мошенник.

– Что ты словно статуй какой сидишь, милый человек, не двинумшись? – начал он с участием. – Ты скажи, по чем у тебя душа горит да что за дела твои? Все мы – люди-человеки, иной без вины коптит; стыда в этом промеж себя нету никакого.

Фаликов говорил тихо и явно бил на то, чтобы придать разговору своему интимное значение. Остальные делали вид, будто не обращают на него никакого внимания, а тот, пользуясь этим, очень искусно строил жалкие рожи и говорил жалкие слова, приправляя их слезкой и сочувственными вздохами.

Вересову показалась очень жалкой и несчастненькой фигурка человечка Фаликова. Ему давно уже не приходилось слышать ласковое слово, обращенное лично к нему, – в памяти оставались свежи только официальные допросы следователя да нуканье полицейских солдат, так что теперь, после жалких слов Самона Фаликова, он весьма склонен был видеть в нем такого же несчастного, как и сам, и рассказать ему свое горе. Так и случилось.

– Эх, милый человек, тебе еще горе – не горе, а только пол-горя! – вздохнул Фаликов. – Ты – как перст, один-одинешенек, а у меня семейство: баба да ребяток четверо, – так мне-то каково оно сладко?

Вересов сочувственно покачал головой.

– Слышь-ко, голубчик, – с таинственным шепотом подвинулся к нему арестант, – сотвори ты мне, по христианству, одолжение! Ты – человек молодой, одинокий… Мы тебя выручим, сгореть не дадим… Уж будь ты надежен, наши приятели так подстроят дело, что сухо будет; много-много, коли под надзор обчества маленько предоставят тебя; так ведь это не беда. А теперича по твоему делу невесть еще куды хуже решат тебя: может, запрещен в столице будешь, а может – и тово.

Фаликов приостановился, наблюдая, какое впечатление производят слова его на Вересова; но этот, не понимая, в чем еще дело, смотрел на него недоуменными глазами.

– А я – человек семейный, хворый человек; детям пропитание нужно, – продолжал еще тише Фаликов, – на волю хочется: помрут ведь без родителя… Будь ты мне другом, купи ты мое дело!.. Я тебе пятьдесят рублей за него с рук на руки дам. Выручи ты меня теперь, Христа ради, а уж мы потом, все вкупе, тебя выручать станем.

– То есть как же это купить? – не понял Вересов.

– А вот я теперича, примером сказать, будто бы за кражу содержусь – ну и… таскают меня по судам, – принялся объяснять Фаликов. – Я тебе, с доброго согласия, и продаю свое дело; ты, значит, прими на себя мою кражу и объявись о том следственному… Меня, стало быть, выпустят на поруки, а не то и совсем ослободят; а тебе ведь все равно, по одному ли али по двум делам показанья давать… Потом завсегда отречься можешь, скажи: в потемнении рассудка, мол, показание на себя ложное дал. Они за меня, конечно, тут хватятся; а меня – фью! ищи-свищи! И делу капут!

Вересов молчал. Он, по неопытности своей, никак не ждал от несчастненького человечка такого подхода и молча удивлялся.

– Так что же, душа, берешь, что ли, за пятьдесят-то целковых? – обнял его Фаликов. – Я тебе, значит, все дело скажу и все дела – как быть, то есть, надо – зараз покажу. Есть тут у меня один арестантик, сам напрашивается Христом-богом: продай да продай; а я не хочу, потому – если уж делать такое одолжение, так я, по крайности, любезному мне человеку сделать желаю. А охочих-то людей на куплю эту у нас завсегда много найдется! Так как же, друг, по рукам ударим, что ли?

– Нет, уж ты лучше тому, другому, продавай, а я не хочу, – решительно отклонился Вересов.

Арестант поглядел на него пытливо и присвистнул.

– Эге, да ты, видно, тово… на молоке-то жженый! – дерзко-вызывающим тоном проговорил он, разом скидая с себя личину угнетенной забитости и несчастья, которая своей кажущейся искренностью успела было обмануть Вересова на первых порах.

Как у ссыльных в Сибирь есть обыкновение продавать на пути охочему товарищу свое имя и с именем дальнейшую участь, так и у тюремных подсудимых арестантов водится продажа дела, то есть преступления. На эту проделку ловятся обыкновенно неопытные новички, которыми пользуются люди, основательно «прошедшие курсу», ублажая их обещанием денег и надеждой выпутать впоследствии из дела. Если согласие получено, начинается обучение: как и что показывать, кого запутывать в дело, кого чем уличать и как, наконец, отвертываться от прямых статей закона, применяя в свою пользу разные пункты и закорючки. Словом, начинается основательный курс «юридического образования», которым постоянно отличаются и даже весьма гордятся мошенники, «откоптевшие свой термин у дяди на поруках».

IV

РАЗВЕСЕЛАЯ ЖИЗНЬ

…Вечер. Слышно, час девятый на исходе. Дверь давно уже на замке, и коли подойти к ней да послушать в тишине – можно различить, как похрапывает себе коридорный, обреченный по службе на неукоснительное бдение. В камере тоже започивали уж иные, только мало; большая часть ловит свои свободные минуты и предпочитает высыпаться днем. На одном из спящих «ножные браслетики» позвякивают, как перевернется во сне с боку на бок.

Перед образом тускло мигает лампада, и при ее слабом освещении в одном углу собрались игроки. На полу расселся тесный кружок, за ним навалились зрители и с увлечением, жадно следят, как те режутся «в три листика» – любимую игру арестантов.

– Ну, скинь, что ли, кон да затемни ставку – по череду! – раздаются оттуда азартные восклицания.

– Козыри вскрышные: вини! бардадым – крести.

– Прошел! – возвещает один и кидает на кон семитку.

– С нашим! – ответствует противник, бросая четыре копейки.

– Жирмашник [275] под вас.

– Ой, барин, пужать хочешь! У самого, гляди, пустая! Ну, да лады – под вас ламошник [276].

– Стало быть, в гору? Да нешто и впрямь тридцать два с половинкой? Ой, гляди, зубы заговариваешь, по ярославскому закону!

– Это уж наши дела.

– Замирил!

– То-то! кажи карты.

– Туз, краля, бардадым!

– Фаля!

– Хлюст, ляд его дери!

– Проюрдонил!

– Мишка Разломай! Водки да табаку давай сюда, псира! [277]

И Мишка Разломай с большой предусмотрительностью отпускает играющим свои специальные продукты, получая тут же за них и наличную плату. Больше всех одушевлен один молодой арестантик, прозванный товарищами «Булочкой» за то, что, не имея ни гроша за душою, стал однажды играть на булку подаянную и с этой булки в год разжился игрою на семьдесят рублей – деньги для тюрьмы весьма таки немалые; поэтому смышленый Разломай ему и особенное «поваженье с великатностью оказывает». Разломай – проныра-человек: он майдан содержит, то есть отпускает в долг разные припасы, а за деньги – водку, вино и карты, иногда верного человека и взаймы ссудить не прочь за проценты, а запретные продукты свои получает особым контрабандным образом.

вернуться

[273]

Уголовная палата (жарг.).

вернуться

[274]

Оставят в сильном подозрении (жарг.).

вернуться

[275]

Гривенник (жарг.).

вернуться

[276]

Полтинник (жарг.).

вернуться

[277]

Собака (жарг.).