Восемьдесят восемь дорог, стр. 17
Но у меня не было жалости к этому человеку. Не было теплых слов, улыбки. Не было абсолютно ничего, кроме злости и желания отругать. Я принялся за это неблагородное дело с таким энтузиазмом, что сразу же охрип и стал заикаться, как самый настоящий заика. Олим терпеливо слушал меня. В его черных выпуклых глазах были кротость и смиренье.
Возле Олима с пузырьком йода и рыжей ваткой на спичке ходила наша санитарка Муслима. Олим уже с ног до головы был покрыт рыжими кляксами. Он напоминал жирафа, которого недавно привезли в наш зоологический сад.
— Александр Иванович, не надо его ругать, — строго сказала Муслима. — Он раненый. Вы же видите!
Не обошлось, как всегда, без Подсолнуха.
— Вы думаете, он нарочно, да? — спросил Подсолнух. — Он же не хотел падать, да? Нет, вы скажите…
Остановить Подсолнуха не было никаких сил. Да и ребята, кажется, были на его стороне. Они молчали, но я видел — им тоже жаль нашего утопленника.
Олим понял, что разговор на этом не окончен и подводить черту под всем, что произошло на реке, еще рано. Он поставил углом правую ногу, оперся левой рукой о землю и, сморщившись от боли, поднялся. Прихрамывая, он подошел к Игнату и что-то тихо сказал ему.
Игнат не ответил.
Олим смущенно вытер ладонью лицо, улыбнулся виноватой улыбкой и протянул руку Игнату.
— Между прочим, спасибо тебе, Игнат…
Игнат не принял руки. Он отступил назад, потом круто повернулся и пошел по берегу твердым упругим шагом. Через несколько минут, повесив на куст мокрые штаны, он снова отправился на ту сторону реки.
Мы носили ягнят до самого вечера.
Олим лежал под деревом и стонал.
Синяя птица гурак
Тронулись в путь только в полдень. Мы наводили справки о Давлятове и Луневе и вызвали к Олиму врача из соседнего кишлака. Он был молоденький, но в медицине разбирался, как бог. Врач осмотрел Олима, ощупал все его косточки, а потом щелкнул Олима пальцем по носу и сказал, что он абсолютно здоров. Этот диагноз немного разочаровал Олима. Впрочем, он скоро позабыл о своих недугах, перестал хромать и снова стал Олимом — то есть человеком, от которого никому нет покоя и, видимо, никогда не будет.
Караванче оставался в кишлаке. Ночью вода разрушила на острове овчарни, и дехкане строили новые. Караванче возил на своих верблюдах доски и бревна. Старик пошел провожать нас. Он шел рядом с Олимом и, указывая на Игната, что-то строго и внушительно разъяснял ему. Олим кивал головой и повторял:
— Хоб, ота! Хоб, ота!
На окраине кишлака караванче остановился, указал смуглым сухим пальцем на тропку. Она вилась вдоль хлопковых полей, огибала одинокий утес, затем весело бежала меж зеленых холмов к высоким, синевшим вдалеке горам.
— Машины сейчас не ходят, — сказал караванче. — Вода поломала мосты. Пойдете пешком. Вот по этой тропке. Видишь?
— Вижу, ота.
— Тропка доведет вас до ручья. Там повернете влево и снова пойдете прямо. В долине возле двух гор пасет отару мой друг Бекмухамедов. Он на два года старше меня. Запомнил?
— Запомнил, ота.
— Бекмухамедов накормит вас и покажет дорогу дальше. Это хороший человек. Он на два года старше меня. Запомнил?
— Запомнил, ота.
— Ну, тогда — хайр! Олиму я все сказал. — Что вы сказали, ота?
— Я сказал все, что надо, — уклончиво ответил караванче. — Хайр, рафик Нечаев.
— Хайр, ота!
Старик прижал меня к груди, похлопал по спине и тихо, так, чтобы слышал только я, сказал:
— Хороший этот парень, Игнат. Серьезный. — Разгладил горстью бороду и еще тише добавил: — Джигит…
Мы пошли по тропке, которую указал караванче, и скоро увидели ручей. Он струился из отвесной скалы, свивался веревочкой, бежал по деревянному желобку и с легким звоном падал на плоский камень. Вокруг мерцала радуга. Мы напились, отдохнули и снова тронулись в путь.
По дороге мы увидели корявое, сваленное бурей дерево. Ствол его переломился надвое. Дерево держалось на куске плотной, как ремень, коры. Оно было еще зеленое. Среди ветвей темнело птичье гнездо, а рядом жалобно пищал в траве и трепыхал крыльями птенчик. Первой увидела его Муслима. Она села на корточки, бережно выпутала из травы тонкие лапки и понесла на ладони к нам.
— Александр Иванович, посмотрите, какой хорошенький. Он остался без матери. Мы его возьмем с собой. Правда?
Птенчика стало жаль и мне. Бросать его было рискованно. Он только чуть-чуть подлетывал. Тут его в два счета сцапает лиса, которая мышкует в горах, или серый, одичавший в сопках кот. Я видел, как он крался за нами по высокой сухой траве. Наверно, хотел что-нибудь стянуть у нас.
Вокруг Муслимы собрались знатоки птичьего дела. Они осмотрели птенца, полюбовались ярким серебристо-синим оперением и сказали, что это гурак — птица, которая, по преданью, приносит счастье человеку. Суеверных людей сейчас уже мало. Но дехкане, как и прежде, любят синюю птицу гурак. Любят за то, что она не делает никому зла, за веселый, пронзительно-чистый голос, за глубокую синеву пера.
Мы соорудили для гурака уютное переносное гнездо: в тюбетейку положили носовой платок, а сверху нащипали мягкой пушистой травы. О такой квартире другие птицы могли только мечтать!
Но маленький груз оказался тяжелым. Его надо было нести на руках, как тарелку с супом, который боятся расплескать. Кроме всего прочего, у птенца оказался беспокойный характер. Он норовил выпрыгнуть из тюбетейки и дать стрекача в горы.
Несли гурака всей артелью, по очереди. Только Олим отказался от этой трудовой повинности. Он нашел где-то длинную палку и подсекал под самые шляпки малиновые, разросшиеся вокруг репейники. Они летели во все стороны, как пули.
Муслима пожаловалась Игнату. После истории на овечьем мосту ребята стали относиться к нему как-то совсем по-другому. А Подсолнух даже назвал его однажды на «вы». Можно было позавидовать этому человеку. Он не искал секретов дружбы. Не думал о них. Дружба к нему приходила сама.
Игнат выслушал Муслиму. Он подошел к Олиму, протянул ему тюбетейку с птенцом и сказал:
— Ты, однако, чо? Ты птенца возьми…
Олим взял тюбетейку и нес, пока его не сменили. Может, он сделал это из благодарности за спасение, может, не хотел ссориться с Игнатом, а может, и просто побаивался его. Судить не берусь. Но мне очень хотелось, чтобы мальчишки нашли общий язык и наконец помирились.
Тропа круто брала в гору. Мы останавливались, отдыхали и снова шли вперед. Вскоре мы добрались до самой вершины. Сложили рюкзаки, сели на теплые, покрытые пестрыми лишаями камни и стали, смотреть вокруг. Внизу, под нами лежали рыжие, изрезанные оврагами горы, плыли белые продолговатые облака. Они были похожи на льдины, которые торопятся весной по реке в незнакомые дали. Мы смотрели на острые шпили гор и молчали. То, что ждет нас впереди, казалось доступным и легким. Так всегда бывает на высоте. Я испытал это много раз.
Тропа звала нас вдаль. Она опустилась вместе с нами по каменным ступенькам, напилась воды из горного ручья и весело побежала дальше. Вокруг, насколько хватало глаз, стлались густые альпийские луга, цвели красные кумачовые цветы. На самом краю земли, там, где дрожало текучее марево, ходили белым косяком овцы. Ветер гнал оттуда дым костра.
До края земли оказалось недалеко. Там, возле костра, сидел чабан и варил в котелке какую-то еду. Рядом стояли огромные, грязно-серые волкодавы. Они были похожи на клубки шерсти, скатанные как попало торопливой рукой. Волкодавы смотрели на своего хозяина и дружелюбно мигали глазами. Собаки увидели Гранку и грозно зарычали. Но чабан замахнулся на них палкой, и они сразу пришли в себя.
— Салом алейкум, ота! — сказал я.
Чабан попробовал ложкой еду, прикрыл глаза, разбирая вкус варева. Потом щелкнул языком и ответил:
— Алейкум салам. Садитесь. Будем ужинать.
Таджики вначале накормят путника, а потом уже начинают расспросы. Мы поели горячей, пахнущей дымом шурпы, а затем рассказали вкратце о себе и показали чабану нашу птицу. Она сидела в тюбетейке присмиревшая и почти не подымала головы. На крохотный черный глаз набегала тонкая белая пленка. Перед этим я уже успел шепнуть чабану, чтобы он не расстраивал нашу Муслиму.