Тимошкина марсельеза, стр. 11
Чем ближе подходил Тимошка к заставе, тем всё больше ему хотелось, чтобы поскорее показалась знакомая крыша. Если бы Тимошка не встретил Репкина, может, он и не пошёл бы к Тарасовым. Но теперь жалеть его не надо и кормить тоже… Спросят:
«Где будешь жить?»
«Во дворце!..»
Фроська так рот и разинет. А он заберёт Ахилла и скажет:
«Прощайте! Если я вам совсем не нужный».
«Оставайся!» — будет просить его Пелагея Егоровна.
Он уже представлял себе, как, распахнув двери, Фроська выбежит ему навстречу:
«Вернулся! Пришёл!»
Пелагея Егоровна приветливо скажет:
«Оботри ноги. Входи».
И он шагнёт через порог.
Войдя во двор дома, где жили хозяева, Тимошка даже не стал стучать в дверь. Он понял, что в доме уже никого нет. Его увидела соседка.
— Они тебя ждали… — вздохнула она. — Только вчера уехали. За хлебом поехали в тёплый край.
Тимошка глядел на замёрзшие окна, на крыльцо, на котором Фроська колола лучину, и решился спросить:
— Ахилла они с собой взяли, не знаете, тётенька?
— Попугая? Вот этого не скажу. — Она подняла вёдра и, поглядев на Тимошку, который стоял молча, сказала в сердцах: — На кой он им, попугай? Только корми! А сварить — в нём ни жиру, ни мяса. Одни перья! — Гремя вёдрами, соседка хлопнула калиткой.
А Тимошка, не заходя в сарай, где, может быть, ещё стояла старая дедова шарманка, ушёл со двора.
Уже вечер
Уже вечер. У народного комиссара Луначарского давно кончилось шумное заседание. Народ разошелся.
Репкин всё поглядывал на дверь, ждал, что вот-вот появится Тимошка. «Где его черти носят? Темно уже».
— Опять остаётесь здесь ночевать, товарищ Репкин? — спросил Луначарский.
— Нет, Анатолий Васильевич, сегодня на квартире ночую. Не один, — добавил Репкин.
И Репкин стал рассказывать комиссару про Тимошку.
— Удивительный! Поёт, пляшет, от горшка два вершка и на всём земном шаре ни одного родственника.
— Это трагедия — одинокие дети! — Луначарский грустно посмотрел на Репкина. — Вы Дзержинского знаете? Обратитесь к нему.
— Нет. — Репкин покачал головой. — Нет, Анатолий Васильевич: из приюта этот артист сбежит. Его к музыке надо пристроить.
— Ну что ж, поглядим вашего вундеркинда, — улыбнулся Луначарский.
— Завтра вымою — приведу, — пообещал Репкин. — Сегодня с ним на квартиру пойдём.
— А помните, как вы капризничали? — спросил Луначарский. — Вот и вам пригодился дом. У каждого человека должен быть дом, товарищ Репкин. — И Анатолий Васильевич, вынув из кармана часы, покачал головой. — Мне сегодня непременно попадёт. Никогда не нужно обещать, что придёшь пораньше!
Попрощавшись, Луначарский ушёл. А Репкин, оставшись один, задумался. «Каждому человеку нужен дом…»
Как же не помнить!
— Вот вам ордер, — сказал Луначарский спустя несколько дней после того, как они познакомились.
— Зачем это? Мне не надо. Я не просил.
— Видите ли, я заинтересован, чтобы мои сотрудники высыпались, — ответил Луначарский, но Репкин продолжал отказываться. Тогда Анатолий Васильевич даже вспылил: — В конце концов, я требую, чтобы вы жили по-человечески…
Репкину ничего не оставалось, как взять ордер и поблагодарить комиссара просвещения. В тот же день он отправился по адресу, который был указан в ордере. Уже поднимаясь по ступеням подъезда, Репкин вспомнил: «Ну конечно, в этом доме был скандал. А вон на том балконе стоял старик, который ни с кем не был согласен. Как бы к нему не попасть… — подумал Репкин. — Вот будет кадриль!..» Нажав на звонок, Репкин ждал, когда ему откроют дверь.
«Профессор Гнедин Алексей Лаврентьевич», — прочитал он на медной дощечке.
Дверь открыли, и отступать было поздно.
— Что вам угодно? — спросила Репкина молодая, красиво причёсанная женщина. — Что вам угодно? — повторила она.
Репкин протянул ей ордер:
— Выходит, я к вам!
Не отвечая, женщина ушла в комнаты, а Репкин остался один в полутёмной передней.
«Зачем мне это нужно? — злился Репкин и мял в руках бескозырку, — Жил без квартиры и ещё проживу».
— А где у вас ружьё? — спросил кто-то рядом. В кресле, в углу, сидела девочка и с любопытством его разглядывала.
— Ружьё? Нету у меня ружья.
— Нету? — Девочка поправила бант. — А почему?
— Ни к чему оно мне! А вас как зовут, барышня? — спросил Репкин.
— Меня зовут Лена, — нараспев ответила девочка.
Показав на дверь, она стала говорить громким шёпотом:
— Вы знаете, я здесь буду сидеть целый час. Меня наказала мама, — И предложила: — Давайте играть. У меня есть бирюльки. Хотите?
— Некогда, барышня, — сказал Репкин.
Девочка положила бирюльки в карман фартучка и сообщила Репкину:
— Вы знаете, за мою Зиночку сегодня целое ведро картошки дали. Целое ведро… — повторила она и даже всплеснула руками.
— Кто же это — Зиночка?
— Закрывает глаза, открывает глаза. — Похлопав ресницами, девочка объяснила: — Кукла Зиночка!
— Елена! — позвал строгий голос.
Девочка замолчала.
— Елена, иди сюда, — позвал тот же голос.
Девочка не спеша сползла с кресла и, оглядываясь на Репкина, ушла из передней.
Дверь из комнаты распахнулась.
Перед Репкиным стоял владелец квартиры. Конечно, это был он. Тот самый седой человек, который просил не играть «Крокодилий марш» под его окнами. А Репкин разъяснял ему тогда про революцию. Профессор Гнедин, наверное, не узнал Репкина. Мало ли матросов в Петрограде?
— Что ж, сударь, вселяйтесь, — сказал профессор. — Вам уже, кажется, освободили комнату. Дуня! — позвал он. — Дуня!
И профессор Гнедин, поклонившись, ушёл, а заплаканная кухарка Дуня проводила Репкина в комнату за кухней.
— Живи, — сказала она, утираясь фартуком. — Сундук мой здесь остался. Куда его тащить в гостиную?
Нехитрые манёвры, происшедшие в доме Гнединых, были ясны Репкину. Взяв у Дуни ключ от чёрного хода, не простившись с хозяевами, Репкин ушёл.
На профессорской квартире он бывал редко. Да и времени, чтобы выспаться, всё не выпадало. А сегодня… «Где его носит! — досадовал Репкин на Тимошку. — Явиться на квартиру к профессору ночью, да с попутаем — неудобно получится!»
Волшебство
Тимошка шёл, шлёпая по талым лужам. Ветер насквозь продувал его одёжку и сыпал за шиворот мокрым снегом.
«Один проживу! — повторял про себя Тимошка. — Не пропаду! «За хлебом поехали»! Да родная мать меня ни в жисть бы не бросила!..»
Горькая обида на Пелагею Егоровну и на Фроську заслонила царский дворец. Тимошке вдруг стало всё равно: ждёт его матрос Репкин или нет.
Не чувствуя ни ледяного ветра, ни мокрого снега, который падал сплошной завесой, Тимошка шёл, не разбирая дороги, и вдруг прямо перед ним сквозь метель блеснули огни. Яркая цирковая афиша преградила Тимошке путь. На афише по малиновому полю, высоко вздымая ноги, скакала белая лошадь, а на лошади плясала девочка. Тимошка замер на месте, ноги у него будто приросли.
Ветер раскачивал над афишей фонарь, и девочка улыбалась. Вот так же улыбалась Фроська.
Тимошка никогда не был в цирке, а Фроська была.
— Меня на святках Гриша водил! — хвастала она, рассказывая про чудеса, которые видела.
Тимошка ей не поверил:
— Что же, и лошадь плясала?
— Лошадь — это ещё что!
Фроська вышла на середину комнаты и, приподняв руки, встала на носки.
— Гляди, лошадь пляшет, а на ней — девочка, и ни за что не держится.
Фроська, танцуя, прошлась по половице.
— На девочке платьице. — Фроська поглядела на своё, серенькое, в цветочках. — На ней платьице было в серебре, — вздохнула она.