Через все преграды, стр. 27

— Ну, фашисты и здесь имеются, — хмуро заметил Сергей. — Знал бы ты, у кого я живу!

Он рассказал друзьям про вчерашнее беспричинное озлобление на него пьяного полицая и про сегодняшний случай с вилами.

Инна озабоченно прикусила нижнюю губу.

— А ты говоришь — сидеть! — укорил ее Илья. — Бежать надо, нечего трусить.

— Я не трушу, — тихо произнесла девочка. — Да как с Наташей быть? Не оставишь у чужих людей.

— Зачем оставлять? С собой возьмем.

— Ты дурной, Илька. Разве же ей пройти такое расстояние?

— Я тоже думал об этом, — сказал Сергей. — Лучше всего нам удрать на лошади. Запрягу ночью в телегу Буланого и укатим. Тогда пешком, может быть, идти не придется до самого фронта.

Инна вздохнула и отрицательно покачала головой.

— Нет. Наташу брать в такую дорогу опасно. Волей-неволей мне с ней оставаться. Буду здесь наших ждать.

Побег

…Ночь. Товарный вагон набит людьми. Так тесно, что сидят и лежат по очереди. Двери заперты — страшная духота. Открыт только один люк, переплетенный колючей проволокой, но это мало освежает воздух: в вагоне сто пленных женщин.

Стучат колеса; вздрагивает, скрипит и лязгает им в такт полуразбитый вагон. Кто-то задыхающимся голосом в бреду выкрикивает только одно слово:

— Пустите! Пустите! Пустите!

Возле открытого люка сгрудилось несколько человек. Среди них Ольга Павловна, Мария Ильинична и Людмила Николаевна. Высокая смуглая женщина в военной гимнастерке со знаками отличия военврача стоит на чьих-то коленях и с помощью железного костыля пытается перекрутить колючую проволоку. Работа эта началась давно. Уже болтаются порванные концы. Руки женщины покрыты глубокими царапинами. Когда она останавливается, чтобы передохнуть, поддерживающие снизу подруги снимают ее.

— Ну как?

— Трудно… Проволока туго натянута, никак не скрутить.

— Пустите меня, — говорит Пахомова стоящим у люка.

— Куда вам, вы уже все пальцы себе изодрали.

— Пустите!

Ей уступают.

Ольга Павловна работает, стиснув зубы. Пот ест глаза. Тело дрожит от нечеловеческого напряжения. Костыль срывается. Колючие шипы рвут кожу. С израненных рук капает кровь.

Наконец, после долгих усилий ей удается повернуть костыль и свить две проволоки вместе. Работать теперь удобнее, но требуется физическая сила. Чтобы не думать о боли и усталости, Пахомова начинает считать, сколько раз повернет костыль вокруг оси.

…Четыре. Пять. Шесть… Пальцы ломит в суставах, как при ревматизме. «Ничего. Потерплю еще до десяти», — решает она и продолжает крутить.

— …Девять… Десять…! Нет, еще раз… И еще… Есть!

Путь на волю почти свободен: осталось порвать только две проволоки. Шум и радостные возгласы поднимают с пола тех, кто отдыхал. Волнение перекидывается дальше.

Поезд замедлил ход. Выглянувшая наружу Мария Ильинична видит впереди станционные огни.

Наскоро, кое-как, соединили болтавшиеся концы порванной проволоки, чтобы во время стоянки гитлеровцы не заметили подготовки к побегу. Все притихли.

На станции поезд стоял недолго. Минут через пять двинулись дальше.

Едва под колесами прогремели последние стрелки, в вагоне опять поднялся шум. Если раньше мало кто верил в возможность почти голыми руками порвать толстую колючую проволоку, то теперь всем хотелось быть поближе к люку. Теснота мешала Самохиной и Людмиле Николаевне, которые трудились вдвоем.

— Товарищи, не напирайте! — властным голосом успокаивала пленных женщина-врач. — Чтобы бежать, нужна дисциплина. Слушать мою команду!..

Пока она наводила порядок, Мария Ильинична с матерью Наташи скрутили из полотенец и сорочек толстый жгут, прикрепили его к стенке вагона.

— Пора!

Первой вылезла Ольга Павловна, за ней по очереди должны были прыгать Самохина, Исаева и другие. Решившись, Пахомова уже не испытывала страха, только под сердцем волнующий холод. В уме неотвязно в такт перестуку колес толкалось одно слово о сыне: «Увижу, увижу, увижу…»

Ей помогли пролезть в люк. На прощанье врач сжала ее руку:

— Прощайте! Меня не ждите. Я останусь, пока не высажу всех.

Ольга Павловна ухватилась за канат и повисла над черной, как бездна землей.

Гремело железо внизу. Ветер трепал волосы и платье, сек лицо песком.

Несколько секунд женщина летела рядом с вагоном, постепенно сползая по канату. Когда канат кончился, она, оттолкнувшись от стенки, разжала пальцы. Земля с грохотом вырвалась из-под ног, смешалась со звездами, закружилась в неистовом вихре….

Сохранить в тайне от пастухов подготовку к побегу было невозможно, поэтому вечером Сережа рассказал им все: и про попытку Петра убить его, и про листовку, и про решение бежать. Рудису и Вилису он доверял вполне и кое в чем даже надеялся на их помощь.

— А бумага эта с обращением к народу где? — взволнованно спросил Рудис, выслушав Сережу.

— У меня в кармане.

— Покажи!

— Темно, ничего не увидишь. Завтра утром.

— У меня зажигалка. Я посвечу, а ты почитай.

Но тут вмешался Вилис.

— Разве можно с огнем на сене сидеть? По двору хозяева ходят, увидят, что у нас свет, знаешь, как попадет!

— Ну, хоть расскажи, что там написано, — попросил Рудис товарища.

Сережа вкратце передал им содержание листовки.

— Значит, фашистов все равно разобьют? — просиял Рудис.

— Конечно, какой разговор!

— Сейчас — «конечно». А помнишь, как ты испугался, что немцы Вязьму забрали! — толкнул Рудис Сергея локтем.

— Помню, — несколько смутился тот. — Да что я знаю!

Потом они снова заговорили о подготовке к побегу.

Когда Сергей сказал, что бежать собирается следующей же ночью, пастухи изумились.

— Это завтра?

— Да. Что ж тянуть.

— Правильно, — подумав, согласился Рудис. В темноте не видно было его лица, но рука, лежавшая на Сергеевом плече, дрогнула. — Иначе убить могут. Собака этот Петр, а Мартин еще хуже.

— Бежать — разве в этом дело? — произнес Сергей. — Надо сжечь это кулацкое гнездо. Вот задача! И я это сделаю!

— Что ты?

— В листовке прямо говорится, что надо вредить фашистам. Пособников их тоже не щадить. А Рейнсоны — самые настоящие фашистские пособники.

— Это правда. Только страшно, — поежился Вилис. — Я видел пожар. Ух!.. Аж волосы дыбом! А ну как поймают вас?

— Не поймают. Им сначала не до нас будет, а потом мы скроемся.

Некоторое время мальчуганы лежали совсем тихо:

— Хорошо, если б вы отъехали подальше, а потом загорелось, — мечтательно прошептал Рудис.

— Как же так сделать?

— Придумать надо.

Сережа приподнялся на сене и, сдерживая волнение, в упор спросил:

— Будете мне помогать?

Братья замялись.

— А что делать? — спустя несколько секунд спросил Рудис.

Сергей ожидал от пастухов гораздо большей решительности и поэтому ответил, не скрывая разочарования:

— Да нет уж, ладно. Я сам.

— Что делать? — настойчиво спросил Рудис.

— Ничего, я сам, — суховато оборвал мальчуган.

— Ты не обижайся, — как бы извиняясь, сказал Вилис, — страшно ведь! Вы уедете, а мы же тут останемся.

Сергей ничего не ответил.

— Знаешь что, — подумав, сказал Рудис — Я тебе все помогу: лошадь запрягу, подгоню к тому месту, где Илья с Верой будут ждать. Только поджигать — боюсь.

— Никакой помощи мне не надо. Ваше дело молчать.

Оба пастуха даже приподнялись на сене:

— Ты за кого нас считаешь? Что мы, доносчики, что ли?

— Считал бы вас такими — не сказал бы ничего. Однако спать пора.

Пастухи обиженно умолкли.

«Где уж вам, — с горечью подумал Сережа о латышских ребятах. — Сам все сделаю… Днем надо достать керосину, чтобы облить дрова, что за сараем лежат. Бутылка с керосином на полке в сенях…»

Он представил себе, как следующей ночью подбежит к задней стене сарая и чиркнет спичкой. При мысли об этом сердце застучало часто и гулко, удары его отдавались в ушах.