Товарищи, стр. 31
Борис неопределенно пожал плечами:
— Жаловаться я ни к кому не ходил. И не пойду. Вот и все. И вообще считаю это трусостью. По-моему, если человек идет жаловаться, значит, не надеется на свои силы и хочет спрятаться за другого. Выставляет кого-то вместо себя, а сам забивается в щель. Я так думаю, что одними жалобами делу не поможешь. Вот и все.
Разговор затянулся. Батурин посмотрел на часы и спохватился: ребята у него уже больше часа.
— Засиделись мы, — сказал он.
Широков поднялся со стула, но Батурин остановил его:
— Подождите. Я вас вызвал по делу. Вы слышали, что сегодня собрание вашей группы?
— Знаем, — ответил Филатов.
— Мастер говорил, — подтвердил Широков.
— Так вот. Комсомольской организации в вашей группе пока еще нет, и комитет комсомола поручает вам, как членам комсомола, подготовиться к этому собранию.
— Как — подготовиться? — недоумевая, спросил Широков.
— Подготовиться — значит прежде всего серьезно, очень серьезно продумать, как живет и работает ваша группа, что у нее положительного…
— А мы и так все знаем…
— Товарищ Батурин, — прервал Широкова Филатов, самодовольно улыбаясь, — так тут же и думать нечего. Наша группа известная. Любого в училище спросите — по пальцам расскажет про наши дела. Тут и говорить нечего.
Батурин, конечно, знал, что Филатов намекает на перевыполнение планов производственной практики, но сделал вид, что не понял:
— Во-первых, Саша, прерывать собеседника, не дослушав до конца, не следует, это признак некультурности. Я говорю тебе по-товарищески. Что же касается вашей группы, ты прав. Да, известность у нее большая. Особенно за последние дни. Неудивительно, если о ней узнают даже в министерстве, в Москве. Шутка ли, о побегах ребят из ремесленных училищ давно уже говорят, как о прошлом, а тут, пожалуйста, — побег. Из какой группы? Из вашей. А дурная слава по свету без задержки бежит. Каждый теперь вправе задать вопрос: что же собой представляет группа, в которой учился беглец? Вот бы и подумайте над этим. А на собрании расскажите, поделитесь своими выводами. Ведь, наверно, были причины, которые заставили Бакланова сделать такой позорный шаг. Обо всем этом и нужно откровенно поговорить сегодня на собрании.
— Значит, нужно выступать? — растерянно спросил Широков и снова покраснел.
— Да, нужно будет выступить.
— Я не умею выступать. Вот что хотите со мной делайте, а не умею! Забываю, о чем думал говорить.
— Выступишь, выступишь, Широков! Ничего с тобой не случится, — сказал Батурин. — Нужно приучаться держать себя в коллективе. Уметь перед другими четко и ясно излагать свои мысли. В общем, вам, комсомольцам группы, где случилось неприятное для всего училища событие, на сегодняшнем собрании молчать нельзя. Понимаете? Нельзя. К выступлению надо подготовиться заранее. Лучше всего записать на листок главные вопросы своей речи — тогда свободнее себя чувствуешь, не собьешься. Чуть потерялась нить, взглянул в листочек — и все в порядке, можешь продолжать дальше. Широков и Филатов, вы свободны, идите готовьтесь. А ты, Жутаев, задержись, с тобой мне надо еще поговорить.
Жутаев снова сел на стул. «О чем же он хочет со мной говорить? — думал он. — Наверно, по поводу драки. Вообще эта драка свалилась на меня как снег на голову. Просто обидно. В сергеевском ничего подобного не было, и в семилетке тоже. А тут будто назло. Нет, нужно было сдержать себя и не связываться».
Когда за Широковым и Филатовым закрылась дверь, Батурин неторопливо прошелся по комнате, потом придвинул стул, сел напротив Жутаева и задумался. Борис уже хотел что-нибудь сказать, лишь бы нарушить тягостное молчание, но Батурин вдруг встал, снова зашагал по комнате и заговорил отрывистыми фразами, будто высказывая свои мысли вслух:
— Начало, конечно, неважное. Драка! И дернул же тебя нечистый связаться!.. Ты нас всех просто удивил. Понимаешь, Жутаев? Не ждали мы этого — ни я, ни директор, ни мастер. Не так, не с того началась твоя жизнь на новом месте.
— Товарищ Батурин! — поднявшись со стула, горячо заговорил Жутаев. — Я же все это понимаю. Очень хорошо понимаю! Я злюсь на себя, что так случилось. А вместе с тем и другие мысли есть. Мазай наговорил мне много оскорбительного, он толкал меня, не давал спать, а я все же сдерживал себя. Но когда он швырнул на пол карточки моих родителей… тут все и началось. Понимаете? Я никому не позволю оскорблять отца и мать. Никому! А он… он же подло поступил. Разозлился на меня, так и счеты пусть сводит со мной. При чем тут мои родители?..
Батурин слушал Жутаева, не спуская с него взгляда. Откровенный тон, горячность речи, блеск его глаз — все это показывало, что Жутаев говорит искренне.
Батурин снова зашагал по комнате, затем подошел к Жутаеву и дружески хлопнул его по плечу. Единственный его глаз вдруг прищурился, и лицо озарилось хорошей, доброй улыбкой. Он перешел на задушевный тон и стал говорить почему-то полушепотом:
— А знаешь, Жутаев, все-таки ты хорошо сделал, что Мазая отлупил. Честное слово. Ты прав, такое не прощается. Я, пожалуй, тоже не выдержал бы. Да и вообще, теперь он, прежде чем тронуть тебя, задумается. А то ведь обижал всех, кого хотел. И все сходило с рук. Словом, ты преподал ему хороший практический урок. И на этом разговор о драке давай прекратим. Точка! Можешь идти. Не забудь подготовиться к собранию. О тебе, конечно, будут говорить. Выступай и ты. Только смелее, не бойся критиковать.
— А я думаю, что мне неловко выступать. Не успел приехать, а уже с критикой. Ребята еще скажут — выскочка.
— Ты в принципе неправ. На собрании не следует выступать только в том случае, если не о чем говорить. Тогда дело другое — полезнее помолчать. Но у тебя-то, мне кажется, фактов достаточно. Впрочем, если считаешь за лучшее сегодня не выступать, пусть будет так. Посиди, послушай. В общем, на твое усмотрение.
Жутаев вышел. Батурин долго еще ходил по комнате, слегка потирая лоб. Потом запер дверь и пошел на третий этаж, к директору.
Колесов пригласил его сесть и сразу же сообщил:
— Вы знаете, Григорий Иванович, сейчас я беседовал с Мазаем. Вот только-только ушел.
— Сам приходил или вызывали?
— Я вызывал. Характер! В нужное время следовало одернуть паренька, а его, видимо, хвалили. И перехвалили. Он убежден в своей непогрешимости. Любое замечание воспринимает как пустую придирку. Просит наложить на Жутаева взыскание.
— Интересно. Что же вы ответили?
— Я его спросил: как бы поступил он, если бы услышал, что кто-нибудь из ребят оскорбительно отзывается о его отце.
— Так, так… Что же он?
— У него, знаете, даже лицо побледнело. «А я бы, говорит, отучил такого раз и навсегда». Тут я и сказал ему, что, наверно, Жутаев воспользовался тем же методом, чтоб отучить его. Он промолчал, только насупился.
— А у меня сейчас Жутаев был. И говорили мы почти о том же…
ВСТРЯСКА
— Как думаешь, почему не в классе собрание? К чему бы здесь клуб?
Сергей пожал плечами, перестал жевать, поднял от тарелки глаза и уставился недоумевающе на Мазая:
— Не знаю. Даже не думал.
— Вот и я не знаю.
— Наверно, для торжественности. На сцене может президиум сидеть, докладчик, и вообще все ораторы оттуда выступать будут… Нет, это хорошо, что в клубе, даже вроде почетнее для нашей группы. Я так думаю. А ты?
— В классе куда бы лучше было — вроде как дома… А тут будто не на своем месте, словно у соседей.
Вдвоем с Сергеем они обошли столики и еще раз предупредили всю группу, чтобы прямо из столовой шли в клуб. Мазай считал, что на собрания ребята ходят не из-за интереса к тому, что там обсуждается, а потому, что так приказал он, староста Васька Мазай. Поэтому, предупреждая, он почти каждому говорил: