Падение Херсонеса, стр. 15
Сказав все, повернулся и пошел к двери. За ним двинулся старый воевода.
У двери князь остановился. Повернулся. Анна подняла ресницы. Разглядела князя. В чертах лица, в той свободе, какая была в глазах, была уверенность человека, знающего, что такое власть. Волосы, борода, усы непривычно для взгляда гречанки светлы. И все-таки он показался ей красивым.
— Царевна, — сказал князь. В голосе пробивалась просьба. (А мог бы и приказывать). — Я — варвар. Я молюсь идолам. Но вот моя Берегиня. — Он раздвинул ворот рубахи. И вынул маленькую деревянную фигурку, женскую, висевшую на его молодой, круглой шее на шнуре. Улыбнулся. Все тем же мягким голосом проговорил: — Хочешь, будь моей Берегиней, эта меня хорошо берегла. Хочешь, выйди за стены двора. Там много костров. И много ромеев у костров. Брось в огонь.
Вернулся к ней. Вложил в ее руки Берегиню.
Мужчины ушли.
Анна долго стояла, не двигаясь. Чего-то ожидая и сама не зная, чего ждет.
Потом подошла к столу, поближе к огоньку, и начала разглядывать Берегиню. Маленький чурбачок какого-то пахучего русского дерева. Запах был приятен, но незнаком. Головка Берегини, плечи, ручки были выструганы грубовато, ножом. Однако с изяществом и одухотворением. В Берегине вроде был живой дух. Так они и смотрели в глаза друг другу. Берегиня в глаза Порфирогениты. Порфирогенита в глаза Берегине.
За этим делом и застала Антонина, тоже не спавшая, свою госпожу.
Князь же и воевода Голуб, спустившись вниз, встали у окна в темной комнате нижнего этажа. Когда из темноты смотришь во двор, он, освещенный луной и звездами, кажется светлым. Видели все, что происходило во дворе. Видели, как плакал, деля горе с конем, Ростислав. Как метался митрополит, мощный, как стенобитная машина. И от оскорбления за свою Византию, совсем не смиренный…
Опасный…
7
Трое суток митрополит считал и пересчитывал ладьи руссов у причалов порта. И не досчитывался…
А через трое суток в порту опять стало тесно от ладей. Руссы при полном вооружении высаживались, выпрыгивали на причалы, на берег. И разнесся слух:
— Владимир занял Таматарху!
— Как — Таматарху? Быть того не может… — Вскричал митрополит Кирилл.
И устремился к порту.
Руссы уже высадились. Уже поднялись на скальный верх, на главную улицу города.
Народ валил навстречу, — со всех домов, со всех рынков, со всех рабочих мест.
Владимир шел впереди своего войска. Но не первым. Перед ним, неся его боевой щит, сияя глазами, улыбкой, всей своей тугощекой, еще детской физиономией, шел отрок Ростислав. Отрок был на своем месте, давно ему отведенном, — на месте охранника князя. Помнил он или не помнил о своих горючих слезах в ту первую ночь Порфирогениты? О слезах, которыми орошал морду гнедого?
Помнил или не помнил — что было, то прошло.
Отрок при князе.
Отрок нужен князю. Отрок брал Таматарху.
Таматарха — город у Боспорского пролива. Город — порт, город — ворота между двумя морями. Город, населенный торговым людом.
Митрополит в бессильной ярости скрежетал зубами. С каким тщанием умнейшие магистры Константинополя готовили текст договора с князем! Перед отплытием собирали силентий — тайное заседание сената. Думали, оговорили все. Ни один фолл из казны Херсонеса, мелкая медная монетка, не остался неразделенным. Разве только мышей в складах с зерном не пересчитали магистры и патрикии, уверенные, что им придется многое делить с Владимиром.
Но оговорить свободу Таматархи ни один многодумный магистр в подготовленном в Константинополе договоре не догадался.
В доме стратига Владимир снимал с себя походное облачение. Добрыня помогал ему. Взял кольчугу. Повесил на распорки.
— Пошлешь в Константинополь еще отряд руссов — в помощь василевсу, — рычал митрополит.
Это было одной из статей договора.
— Сему быть, — кивнул Владимир, не отказываясь от подписанного. Встал у окна. Слушая митрополита, прислушивался еще к чему-то.
— Из Херсонеса уйдешь и оставишь город целым.
— Сему быть.
— Все занятые тобой солеварни, все рыбные ловы освободишь, вернешь хозяевам.
— Сему быть.
— Церкви — десятина. Десятую часть земель твоих отдашь церкви.
— Сему быть.
Перечислять больше было нечего. Все пункты договора князь соблюдал, от слова отказываться не собирался. Кирилл должен был признать, князь был непредсказуемо умен и дальновиден, Таматарха тому свидетельство. И Кирилл взглянул на Владимира с откровенной ненавистью. Стыдно, нестерпимо стыдно. Обидно за ромееев. Успех портит людей. Даже варваров. После Херсонеса, после Таматархи Владимир — о стыд, ромеи! — может возомнить себя непобедимым. Нужно терпение, терпение, терпение. Византия, как и Бог, терпелива. Вот расправится империя с помощью этих же руссов с азийцами, и вновь обретет былую силу. Империя опять станет воплощением Могущества Власти. Единственной Великой Империей. Исчез Рим — но исчезли и вандалы, сокрушившие Рим. Поостерегись, Владимир. Помни об этом.
Смиряя себя, вслух митрополит проговорил:
— Благочестивые василевсы Василий и Константин будут счастливы, князь, видеть тебя в своей столице.
Владимир с быстрым поворотом головы отвернулся от окна. Взгляды обоих встретились — глаза в глаза. Словно меч коснулся меча.
— В черед за теми, кто поцелует кампагии василевсам, не встану. Встретимся с царями коли равные. А не встретимся — то ведь Русь у василевсов помощи не просит.
Анастас, которого митрополит называл про себя не иначе, как «подлым», ликовал. Последние три дня неизвестности вконец извели его. Но теперь он знал, где был князь все три дня. (Вот тебе и «охота», жирный митрополит!). Теперь Анас-тас знал все. Вера его в князя удесятерилась. Знал, знал он, пресвитер Херсонеса, что делал, когда посылал стрелу в лагерь руссов!
Князь зовет его в Киев.
Уйдет Анастас вместе с князем в Киев. И епископом будет, как обещает Владимир. Не посмеет митрополит отказать князю в просьбе. Живи, князь! Служить тебе буду. Истово служить.
Хитры ромеи — руссы крепки в слове.
В правде силы больше, чем в хитростях.
Сумрачный, митрополит смолк.
Таматарха — в руках руссов.
Что толку в том, что руссы уйдут из Херсонеса? Что в том, что в самом Херсонесе не останется ни одного русского воина? Таматарха в руках князя.
Таматарха — узел торговли.
Боспорский пролив — горло.
Какая торговля, когда горло стиснуто железной рукой Владимира?
Князь навис над Херсонесом, как скала над кровлей дома. Как ястреб над куренком. От Таматархи до Херсонеса меньше дня пути. Захочет князь вернуться — стены Херсонеса его не остановят. В любой день здесь будет. Да и Понт ему не преграда. И до Константинополя дойдет.
— Препятствий в торговле чинить не будешь, князь, — последнее, что сказал митрополит.
Владимир усмехнулся в усы. Взглянул проницательно и лукаво:
— Что вы, ромеи?.. Какие препятствия?.. Мы ведь теперь одной веры.
И опять отвернулся к окну, к чему-то прислушиваясь. Что-то все время привлекало его внимание. Весна была на исходе. Сад, светло-зеленый, весь пронизанный солнечными лучами, подступал к самым окнам. Если вслушиваться, можно услышать тихие женские голоса. Там, на втором этаже, что-то говорят. Что — неведомо, язык не свой, чужой. Но голос Порфирогениты отличим от всех. Наверно, она и поет хорошо. Наверно, у нее очень точный музыкальный слух. Потому и голосок такой верный, чистый. Вот заговорила другая, Антонина. Ее голос резкий, как крик чайки, вырывающей добычу у сородича. Как сама Антонина этого не слышит? Как женщина может говорить таким голосом, в особенности, когда другая говорит так, как говорит Порфирогенита?..
Анна не встретила князя.
Русская жена завидела бы мужа издалека, сбежала бы с лестниц, выбежала бы со двора навстречу.