Лёшка, стр. 9

Ответить на этот вопрос майору помогла «Окопная правда», найденная саперами, рыскавшими по школе в поисках мин. Читая ее, Бауэр, знавший русский не хуже своего немецкого, то бледнел, то зеленел, то во всеуслышание чертыхался.

Прочитав «Окопную правду», майор Бауэр повел себя странно. Приказал перевести ее на немецкий и размножить. Может быть, чистокровный ариец хотел сохранить ее для потомства как образчик глупого упрямства русских?

Ну, нет, майор Бауэр так далеко не заглядывал. Он был умным человеком и решил использовать «Окопную правду» в интересах сегодняшнего дня. Переведенную на немецкий прочитать вслух во всех подразделениях вверенной ему части под заголовком «Фанатизм — секретное оружие русских», и с послесловием, в котором, в назидание и поучение своим, воздавалась хвала советским богатырям, державшим фронт против немецких богатырей в пропорции 1 : 100.

Он же, майор Бауэр, узнав о гибели Валерия Волкова, велел разыскать и украсить могилу героя. Но тут ему не повезло. Солдаты, посланные на розыски, вернулись ни с чем. Могилу они, правда, нашли, но пустую. Куда же делся тот, кто был в ней похоронен? Узнали и это, но о подробностях рассказывали друг другу шепотом, с оглядкой на командиров. Один дед, свидетель похорон, сказал им якобы через переводчика: «Был, помнится. Отлежался, стало быть, и пошел. А куда — неведомо».

Это, конечно, не всякий брал на веру. Но тому, кто брал, не раз потом казалось, что города и села, которые им приходилось атаковать, не сдавались потому, что там держал оборону пионер Валерий Волков.

НЕВИДИМКА С УЛИЦЫ БОРЬБЫ

У разведчика два чувства всегда начеку: чувство опасности и чувство осторожности.

— Тимур, эй, Тимур! — услышал Володя, и чувство опасности тут же скомандовало: беги! Но чувство осторожности оказалось сильней. Тут же отменило приказ чувства опасности и удержало разведчика от бегства. Бегущий, подсказало оно, всегда подозрителен.

Он, как шел, так и продолжал идти, шага не ускорив, с видом человека, которого никто и ничто не касается, но в том, что окликают именно его, Володя не сомневался. Во-первых, потому, что на улице, ни рядом, ни поодаль, не было никакого другого мальчишки. Во-вторых, потому, что он, Володя Дубинин, до прихода немцев в Керчь был «Тимуром» той самой улицы Борьбы, по которой сейчас шел.

Он шел, а голос, нагоняя его и чуть не плача, все звал и звал.

— Тимур!.. Эй, Тимур!..

Володя замедлил шаг и остановился, озираясь. Никого. Ни русских, ни немцев. Да и откуда им, немцам, знать о каком-то Тимуре? Советских книг они у себя в Германии не читали. А какие и попадали туда, горели, как Жанна д’Арк, на костре. Но то, что никого нет, ему на руку. Сейчас он так отчитает «голос», что тот света белого невзвидит. Это же надо додуматься: окликать разведчика на задании довоенной кличкой!

Володя, задумавшись, опустил голову, а когда поднял, опешил: перед ним стояла кроха, девочка лет шести, и умоляюще смотрела на него. Круглое и скуластенькое, как антоновское яблочко, личико отнюдь не сияло румянцем, а лишь слегка рдело летним загаром.

«К этому бы загару да мешок картошки». Этими словами встретили его в Аджимушкайских каменоломнях, когда он, загорелый и голодный, впервые спустился в подземную крепость. Картошки! Какой там картошки? Шелухе картофельной и той были рады партизаны после того, как на них навалилась оккупация. Все остальное немец сам поел, оставив партизанам одно солнце. Ему бы, фашисту, хотелось и до солнца дотянуться, чтобы погасить над всем миром, да руки коротки! Однако чего хочет от него эта незнакомая девочка? Корочки хлеба? Это теперь в обычае побираться, милостыню просить. Где они только прятались, эти слова? Фашисты пришли, и они, как крысы, вылезли из подполья. Но что он подаст девочке? Хлеба у него ни крошки. Свой, пайковый, он с ночи сжевал, растягивая удовольствие. Чем дольше жуешь, тем хлеб вкуснее. А сжевал, чтобы в мыслях не держать, когда есть захочется. Он в разведке. Ему не о хлебе думать надо, а о том, чтобы у немцев что-нибудь высмотреть и своим доложить.

— А я тебя знаю, — сказало «яблочко», — ты наш Тимур.

— Да, — сказал Володя, — но теперь это тайна. Ты тайны хранить умеешь?

Глаза у девочки загорелись.

— Умею, — сказала она.

— Тогда, смотри, никому ни слова, что я Тимур, ладно?

— Ладно, — сказала девочка, — только маме и бабушке.

Так он и знал. От мамы и бабушки у нее никаких тайн.

Но ему надо было выиграть время, и он принял сказанное без возражений.

— Хорошо, — сказал он, — расскажешь, когда я уйду.

— Нет, — вдруг вскрикнула девочка, — не уходи!

— Почему? — удивился Володя. — Разве я тебе нужен?

— Не мне, а бабушке, — сказала девочка, — когда она раньше вызывала, ты приходил.

Володя вспомнил: было! Прошлой осенью они всем звеном по вызову ходили к какой-то бабушке. И вызывала их…

Ну да — как он мог ее забыть? — вызывала их по просьбе бабушки эта вот девочка с круглым и скуластеньким, как антоновское яблочко, личиком. И вызывала зачем, вспомнил! Воду спустить. У ее бабушки, матери папы-красноармейца, огород водой залило. Они его тогда в два счета осушили. Ну а теперь он зачем понадобился?

— Бабушка больна, а лекарства нет, — захныкала девочка, — а доктор сказал, не будет лекарства, не будет ба… ба… бааа…

Володя погрустнел. Лекарства в подземной крепости были на вес золота. Дадут ли? Дадут, решил, не могут не дать. Такой случай.

— Я приду… Завтра, — сказал Володя, скользя взглядом вдоль улицы и стараясь вспомнить, в каком доме живет девочка. Кажется, вспомнил: под крышей, расписанной в два цвета, зеленый и оранжевый. Зеленый цвет — девочкин, оранжевый — какого-то другого хозяина. Крыша одна, а цвета на крыше разные, чудно! Девочка подтвердила догадку: ее дом!

Ну, кажется, все. Можно прощаться и… Нет, уходить рано. Он ведь не только Тимур, еще и разведчик. А это самое главное. Как же ему, разведчику, уйти и не узнать, куда это, натужно воя, прет вверх по улице немецкий грузовик. Откуда прет — ясно. Внизу порт. Со стороны порта прет. Но что и куда везет? Володя насторожился, как гончая, вглядываясь в грузовик. А тот вдруг взвыл, выплюнув струю сизого дыма, и остановился. Дым пошел вверх, и пустые кроны акаций из бледно-желтых в момент сделались седыми. Странно, остановился там, где когда-то был детский сад. Он и сейчас там — не сам сад, а дом от сада, просторный, стеклянный и звонкий, как гитара. Звонкий! Был звон, да где он? Как детей повыгоняли, так и дом оглох. Без детей кому в нем звенеть?