Кожаные башмаки, стр. 30
Зуфер оборачивается к Миргасиму:
— Остановили. Но какой ценой? Ты грамотный, читай. Вот, возьми газету.
Впервые он говорит с братишкой как мужчина с мужчиной. И Миргасим впервые разворачивает взрослую газету, впервые читает напечатанные такими мелкими буквами строки:
«…Несколько десятков танков было брошено против этого рубежа. 28 бойцов-панфиловцев вступили в неравный бой. Несколько раз фашисты бросали в атаку свои грозные танки против смельчаков, которые встречали их бутылками с горючей смесью. И танки вынуждены были откатываться. 18 вражеских танков подбили наши герои. Ни на шаг не отступили перед огнедышащей железной лавиной».
Зуфер подсел на кровать к Миргасиму.
— Фашисты сколько лет к войне готовились, — говорит он, — а мы хотели мирную жизнь строить. Оружия у них больше, чем у нас. Вот наладим военные заводы, заработают они во всю мощь, тогда держись, фашисты! — И его крепкие руки сжимаются в кулаки.
Знает Миргасим, как хотелось брату уйти на завод, собирать танки, делать снаряды.
«Даже пол подметать там и то было бы счастье! — мечтал Зуфер. — В армию не взяли, отпустите на завод», — просил он.
Не отпустили.
«Без хлеба ни армии, ни завода нет, — возразил председатель. — Ты уйдёшь, я уйду, кто вместо нас будет в колхозе работать?»
И на этот раз тоже пришлось Зуферу забыть о своей мечте, пришлось остаться.
Наиля всё ещё читает. Асия, прижав кулаки к щекам, слушает, губы её вздрагивают, но глаза злые, сухие. Разучилась она плакать, совсем разучилась.
Наиля плачет за двоих, читая напечатанные в газете слова бойца, которые он своей кровью вывел на стене дзота:
«Родина моя! Я, сын Ленинского комсомола, дрался так, как подсказывало мне сердце. Я умираю, но верю — мы победим! Клятву воина я сдержал».
Бабушка всхлипывает, сморкается. Мама молчит, стиснув пальцы.
Миргасим вскочил с постели:
— Хватит валяться! Завтра иду в школу.
— Не спеши, если нога болит, — возражает Асия. — Не долечишь — всегда болеть будет.
— Давно уже не болит! Просто в школу идти не хотелось…
Бабушка чуть со скамьи не упала, мама обернулась, Наиля уронила сумку с газетами.
— Почему вы все так смотрите на меня? Не узнаёте, что ли?
— Да, не вдруг тебя узнаешь, — засмеялся Зуфер, — артист!
— Я сколько плохих слов знаю, но артистом ещё никого не обзывал! — чуть не плачет от обиды Миргасим.
— Артист — разве это плохо? — возражает Асия. — «Говорит Москва» слушаешь? Это диктор Левитан. Он тоже артист.
Тут все как рассмеются! Даже мама улыбнулась.
— Главное, — сказала она, — что наш артист всё-таки решил своё представление кончить. И завтра же пойдёт в школу.
— Не рано ли, тётя Бике? — молвила Асия. — Может быть, он только храбрится, а на самом деле нога-то болит.
— Пожалей, пожалей его, — сказал Зуфер, — он это любит.
Миргасим достал из-под подушки спичечный коробок, который ему вчера Фарагат принёс, и вынул оттуда кусок сахара:
— Возьми, Асия.
— Возьму для Чулпана. Спасибо.
— Оставь ты свою московскую привычку, брось повторять своё «спасибо». Хотел подарить только сахар, но из-за этого «спасибо» приходится отдать и бусину красную. Вот она. Получи.
— Спасибо. Возьму для обезьянки. Будет ей брошка. Большое тебе спасибо!
— Хоть ещё сто раз спасибо скажи, больше у меня ничего нет.
И опять все засмеялись.
— Ну и артист, настоящий артист! — хохотала Наиля. — Клоун!
Наконец-то и молчаливая Шакире за Миргасима вступилась:
— Клоуны тоже нужные люди. Они всех веселят.
Ночью Миргасим долго не мог заснуть. Он думал об артистах:
«Что, если вдруг радио скажет: «Говорит Москва! Мы победили! Войне конец!» Тогда можно будет в клуб пойти и сделаться настоящим артистом. Асия тоже будет артисткой — она красивая, почти как плюшевая обезьянка. Я научу Асию сидеть на моей ладони и строить рожи. То-то смеху будет! Всех развеселим…»
Глава тридцать вторая. Мороз не велик, да стоять не велит
— Пора вставать, пора!
Будто и не ему говорят! Пока нога болела, Миргасим разнежился, обленился, и теперь вставать так рано ему не хочется. Лежит спиной к печке, лицом к окну, узоры морозные разглядывает.
Летом краше всех окна в доме Насыровых: цветут там герани и розы. Но зимой в каждой избе что ни окно, то цветущий сад. Узорчатые листья, гибкие стебли. Продышал Миргасим в этом саду круглое озерко и увидал, что небо за окном ещё совсем тёмное, почти чёрное. На крышах поблёскивает синий снег. Снег всегда синий, если небо чёрное. Но окна домов уже налиты светом. Из окон льётся свет на снежные сугробы, и кажется — снег выкрашен в жёлтую и чёрную клетку.
Значит, люди уже проснулись. Значит, и правда наступило утро.
— Вставай, Миргасим, вставай! В школу опоздаешь.
Шуршит соломой бабушка, вяжет золотые жгуты и кормит ими ненасытную печку. Чиркнула спичка, затрещала охваченная пламенем солома. Как светло стало в комнате, как весело побежали по соломенным жгутам огненные человечки в ярких колпачках! Колпачки жёлтые, красные, синие, зелёные, но больше всего красных! Красные наступают! Вперёд, красные, вперёд!
Кому хочется из тёплой комнаты на мороз? Да разве позволят остаться у печки? Поесть как следует и то не дали, всё торопят — скорей, скорей! А потом и вовсе за дверь выставили:
— Опоздаешь в школу!!
Сам виноват. Зачем вчера признался, что нога не болит? Теперь уж ничего не поделаешь, приходится идти.
Эх! А на улице-то вовсе не так темно и небо совсем не такое чёрное, каким оно казалось Миргасиму, когда смотрел на него из окна, из круглого озерка, что продышал на заиндевелом стекле.
Небо уже побелело, и на этом белом небе висит луна, прозрачная, как ледышка. Она тает. В это белое утро деревянные приземистые избы похожи на большие сундуки, обитые серебристой жестью. Над чёрными трубами стоят розовые столбы дыма; кажется, будто они упёрлись в небо и не дают ему упасть на снег.
С каждым шагом снег под ногами Миргасима светлеет, становится нестерпимо белым, боязно даже ступать по такой белизне.
Но людям некогда любоваться снегом, они топчут его галошами, сапогами, валенками. А снег остаётся таким же чистым, только звенит веселей да громче поскрипывает. Особенно остро скрипит снег под палкой Абдракипа-бабая. Куда спешит он? Поднялся на школьное крыльцо, вошёл в школу. Зачем? По Асие соскучился? Но вот и дядя Рустям взбирается по ступеням крыльца, отряхивает веником снег с ноги и тоже входит в школу, следом идут: старшая сестра длинного Темирши, длинная Сакине, тётя Карима… Собрание родительское сегодня, что ли? Собрание утром? Нет, так не бывает.
— Э, Миргасим! Миргасим выздоровел! — кричат ребята, и с их губ вместе со словами слетают облачка пара, будто слова застывают в воздухе, падают инеем на воротник.
Вдруг две сильные лапы ложатся Миргасиму на грудь. Вот какой он большой стал, Чулпан! Тычется в лицо, поздороваться хочет. А Миргасим ничего не припас ему сегодня, ни свёклы варёной, ни лепёшки. Но Чулпану ласка ведь тоже нужна, правда? Вон как скачет! С ним теперь и не справишься — широкогрудый, сильный. Спина как чёрный шёлк. Блестит, будто маслом смазанная. Опушка у этой шубы серая, пушистая. Уши у Чулпана высокие, всегда насторожённые. Глаза янтарные весело смеются, губы улыбаются. Он и хохотать умеет. Зубы белые, язык розовый, так и норовит лизнуть. Особенно хорош Чулпан, когда сидит, склонив голову набок, и слушает, о чём ребята говорят.
Где Чулпан, там и Асия. На ней бархатная шубка с перламутровыми пуговицами — это бабушкин казакин ей перешили. Ну и плакала она, когда поняла, что зимовать тут без родителей останется. А чем утешилась? Бабушкиной шапочкой старинной. И сейчас на голове у неё эта шитая серебром калфак-шапочка. Любая девчонка не только в деревне, но, должно быть, и в самой Москве позавидует такому убору.