Кожаные башмаки, стр. 26
Он так увлёкся своим делом, что о жерди позабыл.
Шофёр встал, пожал председателю руку:
— Пока.
Хотел было идти, но потом оглянулся, посмотрел на стол, поискал на стульях, заглянул под стол. На одной руке кожаная рукавица, другая рука голая. Тут Миргасим вышел на середину избы и сказал громким голосом по-русски:
— Табарыщ нащяльнык, я твой рукабис на печка поставил.
Что тут началось!
Не напрасно Асия всё лето русскому языку обучала.
— Хо-хо-хо! — Шофёр чуть не упал. — Ха-ха-ха!
Дядя Рустям чуть костыли не уронил, как услышал, а шофёр подхватил Миргасима на руки и говорит ему по-татарски:
— Как ты здорово по-русски шпаришь! Уж не москвич ли ты?
— А ты сам откуда татарский знаешь?
— Всосал с молоком матери.
— Ну, если ты татарин, дай нам жердь, которая в кузове. Нашим бабам ПЕ-РИ-ЛА сделаем, как в Москве.
— Давай чеши отсюда, — насмеявшись до слёз, молвил председатель.
— Жердь можешь взять, — разрешил шофёр.
Миргасим выскочил из комнаты, как стрела, сорвавшаяся с тетивы, даже «до свидания» забыл сказать.
Влез в кузов грузовика, сбросил на землю жердь, сам спрыгнул и поволок свой трофей. Хорошо он там, в правлении, отогрелся, но жердь согрела получше, чем печка, — уж больно длинна, тяжела… Пока тащил к мостику, семь потов сошло. Вымок не столько от дождя, сколько от пота.
Хорошо, жарко даже. Если бы сейчас хлеба кусочек, совсем было бы отлично. Да где же его возьмёшь, хлеб?
Саран-абзей взял жердь и насупился:
— Я просил — не дали, а мальчишку семилетнего уважили. Где же почтение к старости?.. Что ты тут крутишься? — рассердился старик на Миргасима. — Сделал своё дело и уходи. Без тебя управимся, иди собирай картошку.
— Пока жердь тащил, забыл, где ведро оставил… Можно, я только разочек рубанком по доске проведу?
Саран-абзей замахнулся на Миргасима жердью, и пришлось отступить.
Ведро всё-таки отыскалось. Миргасим ещё с вечера это ведро пометил, нарисовал красной краской букву «М». Но подсохнуть буква не успела, размылась, и получилось большое красное пятно, за версту его увидишь. По пятну и ведро заметно. Лежит в борозде вместе с двумя палочками. Миргасим оставил в ведре несколько картофелин, куда же они делись? Подобрал кто-то… Теперь придётся снова спину гнуть.
Ходит Миргасим по борозде, палочками ковыряет — мелочь, с орех величиной, попадается. Интересно, где девчонки собирают крупную картошку? Бродит Миргасим с борозды на борозду, руки мокрые, башмаки знаменитые дедушкины грязью облеплены. Но хуже всего, что бабушка ни на шаг не отстаёт, подбирает, что Миргасим пропустил.
— Бабушка, не нагибайся, пожалуйста, спина заболит. Я честно буду картошку из борозды выбирать, ни одной в земле не оставлю. Не веришь? Сама посмотри.
А вечером в правлении председатель Рустям всем спасибо сказал и прежде всех старику Саран-абзею за то, что мост быстро сшил-сколотил.
— Хотя из спасиба шубы не сошьёшь, — ответил Саран-абзей, — но если труд твой уважают, мастерство ценят, то и поработать не грех. А главное, пять больших гвоздей я сберёг, нигде таких теперь не купишь, это Насыр-кузнец ковал. — Он вытащил из кармана длинные гвозди с большими плоскими шляпками. — Вот полюбуйтесь! А жердь и без гвоздей сто лет на козлышках лежать будет, никуда не денется, потому что пригнана ладно, обточена топором искусно.
— Спасибо ещё раз, абзей. Гвозди эти пусть будут вашей премией.
— Если бы прежние председатели были такие, как ты, Рустям, я бы и для них так же старался бы.
Потом слово взяла бабушка:
— Поблагодарим школьных учителей Зианшу-абыя и Фатыму-апа, они учат детей хорошо, воспитывают своим примером. Сами работали усердно, и школьники старались. Хочется похвалить Асию, Наилю…
И пошла бабушка называть лучших. Называла, называла…
— А не больше вы упомянули имён, чем было детей? — пошутил дядя Рустям.
— Нет, кое-кто остался не названным, — ответила бабушка.
Все засмеялись, а Миргасим спрятался под стол, чтобы никто не догадался, какого человека в числе лучших не назвала бабушка.
Глава двадцать восьмая. Бабушкины сказки
Пришли люди с поля домой после дождя, помылись, переоделись и спать легли. Намаялись.
Но Миргасим не может уснуть. Обидели его, сильно обидели. После работы всех похвалила бабушка, каждому доброе слово сказала, только для Миргасима ни одного словечка у неё не нашлось. Ну, это правда, озорничал немножко, зато всем, на него глядя, весело было, смеялись! А жердь у шофёра кто для моста выпросил? Теперь будут по мосту ходить, за перила держаться, но о Миргасиме и не вспомнят. Почему бабушка обидела? За что? Картошку не выбирал он из борозды, что ли? С утра не очень-то старался, зато к вечеру он разошёлся, быстрее всех поворачивался, туда-сюда бегал. И не с пустым ведром! Мало было картофелин в каждом его ведре? А всего-то, всего сколько вёдер он перетаскал, не сосчитать. Сто или тысяча. Не видала, что ли, бабушка, как шустро он работал? Нет, видела, да похвалить не захотела.
Бабушке тоже почему-то не спится. Сидит на сэке, прядёт. К доске привязан ком промытой, расчёсанной, белой, как облако, шерсти. Бабушка пальцами правой руки пощипывает это облако, будто доит его, и течёт белой струйкой мягкая кудель. Под левой рукой жужжит, поёт веретено, крутится, скручивает кудельку в упругую нить. Течёт, течёт нить, не кончается, поёт, поёт веретено, не умолкает.
Говорят, что лучи лунные на таком же веретене спрядены, что облака небесные на деревенской прялке сотканы.
Давно это было, в старину, в далёкую старину. Жила на высокой горе прилежная Ткачиха, с утра до вечера пряла тонкую нить, с вечера до утра ткала цветную шёлковую ткань.
Каждое утро, каждый вечер приходила к Ткачихе её бабушка, Небесная Старуха. Брала только что спрядённую нить, только что сотканную ткань и расстилала по небу. То тучкой ляжет пряжа, то дождём заструится, то зарёй сверкнёт. Инеем землю оденет, лунным светом посеребрит.
Мало этого бабушке, туманы ей нужны и зарницы. День и ночь ткала Ткачиха, всё глядела на небо, какую ещё выткать на нём звезду, какое пустить по нему облачко. И вот однажды и на землю она посмотрела, увидала юношу Пастуха. Спустилась с горы, стала ему доброй женой, двоих детей родила — мальчика и девочку.
Рассердилась Старуха и взяла Ткачиху на небо. А Пастух посадил в одну корзинку мальчика, в другую — девочку, надел корзины на коромысло, перекинул коромысло через плечо и пустился в погоню. Всю землю обежал, с края земли на край неба ступил и по небу быстро-быстро зашагал. Видит бабушка: догонит он жену свою, на землю вернёт её. Ещё быстрее она побежала, но Пастух всё ближе, ближе. Обернулась тут Старуха, кинула булавку.
Булавка эта небесную твердь проколола, и хлынула из прокола река, по всему небу разлилась. Ткачиха оказалась на одном берегу. Пастух остался на другом…
— Что с тобой, Миргасим, о чём шепчешь, почему не спишь?
— Да, уснёшь, как же, если ты только всё Зуфера да Шакире хвалишь, а мне доброго слова не скажешь никогда! Я сегодня весь день в поле был, ни минуты не отдыхал…
— Да, ты набегался! Как та лиса, ты постарался, которая с драконом сразиться хотела.
— Ой, бабушка, расскажи, пожалуйста!
— В одном лесу жили драконы, и боялись они только волков.
«О волк, — сказала лиса, — ты ненамного сильнее меня, но бросаешься на дракона и одолеваешь его. Научи, пожалуйста, и меня побеждать драконов».
«Ладно. Смотри и учись».
Вышли они на поляну. Услыхали страшный рёв.
«О волк! — заверещала лиса. — Глаза твои гневом зажглись!»
«Делай, как я», — сказал волк и устремился навстречу дракону.
«О волк, глаза твои вращаются, и шерсть встала дыбом…»
Но волк не ответил. Прыжком настиг дракона и вцепился ему в глотку.
На другой день вышла на ту же поляну лиса. Всех птиц и зверей созвала:
«Смотрите, звери: глаза мои вращаются?»