Егоркин разъезд, стр. 19

Нарисованный портрет был слишком похож на Самоту.

— Ты, однако, того, — насупился Самота. — Турусы на колесах не разводи. Давай суть.

— Так я же и даю. А вы, Степан Степанович, не обижайтесь: Сергей Сергеевич походил на вас только наружностью, а не делами. В делах он был настоящий подлец. Изгалялся над нами, обманывал на каждом шагу. Заработаешь, бывало, вкруговую за день полтину, а получишь тридцать копеек. Тянул он вовсю не только из нас, но и из казны. Особенно здорово наживался во время снежных заносов. Наберет из соседних деревень человек пятьдесят — путь очищать, а в табель закатит сто: половину суммы, значит, выдаст, как и полагается, а половину — в свой карман.

Самота надулся и зло бросил:

— Сказки…

— Ругался Сергей Сергеевич, — продолжал Леонтий Кузьмич, не обращая внимания на мастера, — самыми последними словами. Несем какую-нибудь тяжесть — рельсу или брус, все жилочки надуются, а он: «Сволочи паршивые, копаетесь, как бабы».

— Жаловались бы на него, окаянного! — сказал Аким Пузырев.

— Кувалдой бы его по башке! — выкрикнул кто-то.

Самота крякнул и закрутил головой. Ему, должно быть, очень хотелось выругаться и прервать Тырнова. При иных обстоятельствах он так бы и поступил, но сейчас… И дернул же его черт за язык!

— А разве не жаловались? — отвечал Тырнов. — Прошение скопом подавали, да только ничего хорошего из этой затеи не вышло. Приехал на своей дрезине старший дорожный мастер, махнул рукой в сторону ближайшей деревни и сказал: «Кому тяжело тут, тот может уходить туда». Туда никому не хотелось, потому что в деревне нашему брату, голытьбе, живется еще хуже: тут горе мыкать легче — артель, там — одиночество.

— Ты куда это гнешь, куда гнешь?! — взвизгнул Самота.

— Малость загнул — это верно, — согласился Тырнов.

— Так вот, надоел он нам, этот Сергей Сергеевич до невозможности — даже во сне стал сниться, — и задумали мы — не все конечно, а втроем — утихомирить его на веки вечные. Кинули жребий, кому, значит, добрым делом заняться. Выпал на мою долю.

— И ты его прикончил? — спросил с притворным ужасом Вощин.

— А как же — судьба.

— Господи! Да как ты его?

— Очень просто. Сергей Сергеевич шел ночью по линии. Я — за ним. А навстречу нам громыхал поезд. Схватил я нашего благодетеля да шабаркнул его под колеса.

— И не страшно тебе было? — Вощин подмигнул окружающим так, чтобы не заметил мастер.

— А чего бояться-то? Это же очень легко. Вот смотрите…

Тырнов вдруг резко выпрямился, шагнул к Степану Степановичу и протянул руки.

Самота в испуге попятился, а Тырнов, будто не заметив движения мастера, продолжал:

— Ручищи-то у меня против, допустим, рук Степана Степановича вон какие коряжины, да и сам я против него словно бык против теленка.

— А потом? — не унимался допрашивать Вощин.

— Чего потом? Измололо его на куски — и все.

— А с тобой что?

— Со мной вышел казус. Когда возвращался домой, мне навстречу попался путевой сторож. Он-то и сказал, что видел меня на линии. Мытарили меня, мытарили, да только явных доказательств не добились.

— И отпустили?

— А куда же меня? Иди, сказали, на все четыре стороны, да не попадайся больше. А если вздумаешь швырнуть под колеса еще одного мастера-злодея, то после такого дела возвращайся домой не по линии, а сторонкой.

— Довольно брехать, за работу пора, — строго сказал Самота.

Тырнов круто повернулся и пошел к месту работы. Вслед за ним подались и остальные.

Рабочим «брехня» Леонтия Кузьмича понравилась, они не раз вспоминали, как был высмеян мастер. Степан Степанович пуще прежнего злился на Тырнова, но с расспросами о каторжном прошлом больше не приставал.

У ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ КАРТЫ

После того, как отец приехал со станции Протасовка, в бараке все чаще и чаще стали вестись разговоры о разных странах и о житье-бытье. Получилось так, по мнению Егорки, из-за письма дяденьки Шатрова и подаренной Матвеем Николаевичем географической карты.

Карту и письмо отец принес в барак в субботу вечером. На улице неистовствовал жгучий морозный ветер, в бараке же топились вовсю железные печки, а над столом светилась десятилинейная лампа. Рабочие отдыхали после ужина: одни лежали на топчанах, другие сидели на скамейках около печек.

— А вот и Тимофей Иванович! — обрадовался Вощин. — А мы уже думали, что не придешь. Садись-ка, брат, к свету поближе.

Отец поздоровался со всеми и присел к столу, а Егорка подался в «удобенку», к Гришке.

Когда Егорка и Гришка вернулись на общую половину барака, все стояли вокруг стола и, наклонив головы, что-то внимательно рассматривали. Егорка подошел поближе: на столе лежала карта.

— В прошлый раз, — говорил отец, — Антон Кондратьевич интересовался, большая или нет наша страна и какие есть еще державы. Вот я и принес эту штуку.

— А понимать ее как? — спросил Аким Пузырев.

— Понимать очень просто, — объяснил отец. — Каждое государство окрашено в свой цвет. Вот наша Россия. Видите, она зеленая; Франция — голубая; Китай — желтый.

— Ну, а Германия где?

— Вот она, — отец положил палец на маленькое коричневое пятно.

— Только-то? — удивился Аким.

— Какая есть — такая есть, — ответил отец.

— Да не может быть! — не поверил Антон Кондратьевич. — Погоди-ка, Тимофей Иванович…

Отец убрал палец. Антон Кондратьевич склонился еще ниже над картой и прочитал: «Германия». Он выпрямился, огляделся вокруг и протянул:

— Вот это да…

Все знали, что Германия меньше России, но что она до такой степени маленькая, какой изображалась на карте, никто не предполагал.

— Вот это да! — повторил Антон Кондратьевич. — Медведь дерется с мышью и не может ее одолеть. А ведь по-настоящему-то надо бы как? Тряхнуть лапищей, и чтобы от мыши осталось мокрое место.

— А зачем тебе понадобилось мокрое место? — вступил в разговор Тырнов.

— Так ведь война.

— Ну, а война-то зачем?

— Как то есть зачем? — удивился Антон Кондратьевич. — Для покорения.

— А покорение для чего? — не отставал Тырнов.

— Для богатства. Будет земли больше — капиталу прибавится.

— У кого прибавится-то: у нас с тобой или еще у кого?

— Тут, видишь, дело какое… — замялся Антон Кондратьевич. — Тут дело такое…

— Какое?

— А такое. Воины были и будут всегда. Дрался наш люд с татарами, с французами, с турками, с японцами, ну, а теперь на русскую долю выпали немцы. Покрошим их, покажем свое геройство, а потом отдохнем несколько годочков и опять с кем-нибудь сцепимся. Так уж божий свет устроен.

— Ты не виляй, Кондратьевич, а говори — у кого капиталу от войны прибавится? — наседал Тырнов.

— «У кого, у кого». Известно, у кого — у казны.

— А казна чья?

— Известно, чья — казенная.

— А все же, чья?

— Да чего ты вцепился в меня? — Антон Кондратьевич махнул рукой и насупился.

Тырнов улыбнулся:

— А казна-то твоя в руках царя да богатеев. Вот и раскидывай мозгами.

Но Антон Кондратьевич не стал «раскидывать мозгами», а продолжал доказывать свое.

Егорка понял, что Антону Кондратьевичу очень хочется того же, что хотелось Егорке, — наколошматить немцам, а вот отец и дяденька Тырнов почему-то этого не хотели.

Когда спор немного утих, отец достал из кармана письмо:

— Послушайте, что нам пишет Никита Аверьянович. Это письмо кинул мне из вагона какой-то солдат.