Собрание сочинений. Т. 5, стр. 37
Ага! Так и знал. Этот невозможный папа подцепил рыбака и заказывает ему на завтрашнюю ночь барку с луной и рыбной ловлей…
На луну я и с берега посмотрю, а рыбу — кушайте сами…
Море сегодня, правда, тихое, — знаем мы эту тишину. Но в комнате еще тише. Пол не качается, потолок не опрокидывается, пена не лезет в окошко, и люди вокруг не зеленеют и не желтеют. Брр!..
Старый морской волк — фокс Микки
ВОЗВРАЩАЮСЬ В ПАРИЖ И СТАВЛЮ БОЛЬШУЮ ТОЧКУ
На веранде стояли чемоданы: свиной кожи, крокодиловой кожи и один маленький… брр!.. кажется, собачьей. В палисаднике желтые листья плясали фокс — трот.
Я побежал к океану: прощай!.. — «Бумс!» — Фи, какой невежливый. С ним прощаются, а он водой в морду…
От полотняных купальных будок одни ребра остались. Небо цвета грязной собаки. Астры висят головами вниз: скучают. Прощайте, до свидания! Хоть вы и без запаха, но я вас никогда, никогда не забуду…
Простился с лесом. Он, верно, ничего не понял: зашумел, залопотал… Что ему маленький, живой Микки?
Простился с лавочницей. Она тоже скучная. Сезон кончился, а тухлые кильки так и не распроданы.
Чемоданы всю дорогу толкались и мешали мне думать. Зина серьезная, как наказанный попугай. Выросла, загорела. В голове уроки, подруги и переводные картинки, — на меня ни разу не взглянула…
И не надо! Что это за любовь такая по сезонам? Подружусь вот в Париже с каким-нибудь порядочным фоксом — и «никаких испанцев» (очень я люблю глупые человеческие слова повторять!)…
Приехали. Риехали. Иехали. Ехали. Хали. Али. Ли. И… Это я так нарочно пишу, а то лапа совсем затекла.
Консьержкина собачонка посмотрела на меня с порога и отвернулась. Герцогиня какая! Ладно… Я тоже умею важничать. Вот повезут меня на собачью выставку, получу первую золотую медаль, а ты лопайся от зависти в консьержкиной берлоге.
Совсем отвык от мебели. Тут буфет, там полубуфет, кровати шире парохода — хоть бы лестнички к ним приставили… Гадость какая! А они еще хотят внизу у мебельщика старую шифоньерку купить! Красного дерева. Пусть хоть лилового, грош ей цена.
Ах, как тесно в квартире! Горизонт перед носом, лес в трех вазонах, перескочить можно. И попрыгать не с кем. Зина в школе, тропики какие-то изучает. Кухарка сердитая и все губы мажет. Вот возьму и съем твою помаду, будешь с белыми губами ходить!
На балконе коричневые листики корчатся и шуршат. Воробей один к нам повадился прилетать. Я ему булочку накрошил, а он вокруг моего носа прыгает и клюет.
Вчера от скуки мы с ним поболтали.
— Ты где живешь, птичка?
— А везде.
— Ну, как везде?.. Мама и папа у тебя есть?
— Мама в другом аррондисмане, а папа в Сен-Клу улетел…
— Что же ты одна делаешь?
— Прыгаю. Над сквериком полетаю, на веточке посижу. Вот ты у меня завелся: крошками кормишь. Хорошо!
— Не холодно тебе? Ведь осень…
— Чудак, да я ж вся на пуху. Чивик! Воробьи на углу дерутся… Эй-эй, подождите! Я тоже подраться хочу…
Фурх — и улетел. Боже мой, Боже мой, почему у меня нет крыльев?..
Дрожу, дрожу, а толку мало. Центральное отопление вчера зашипело, я только спинку погрел, а оно остановилось. Проба была. Через две недели только его заведут на всю зиму. А я что ж, две недели дрожать должен?!
Спать хочется ужасно. Днем сплю, вечером сплю, ночью… тоже сплю.
Зина говорит, что у меня сонная болезнь. Мама говорит, что у меня собачья старость. Музыкальная учительница говорит, что у меня чума… Гав! На одну собаку столько болезней?!
А у меня просто тоска. Очень мне нужна ваша осень и зима в квартире с шифоньерками!
И тетрадка моя кончается. И писать больше не о чем… У-у! Был бы я медведь, пошел бы в лес, лег в берлогу, вымазал лапу медом и сосал бы ее до самой весны…
Сегодня на балкон попал кусочек солнца: я на него улегся, а оно из-под меня ушло… Ах, Боже мой!
Пока не забыл, надо записать вчерашний сон: будто все мы, я и остальное семейство, едем на юг, в Канн. Бог с ним, с зимним Парижем! И будто Зина с мамой ушли в закусочный вагон завтракать… Папа заснул (он всегда в поезде спит), и так горько мне стало!.. Почему меня не взяли с собой? А из саквояжа будто кто-то противным кошачьим голосом мяукнул:
«Потому что собак в вагон-ресторан не пускают. Кошек всюду пускают, а собак, ах, оставьте!»
И я рассвирепел, в саквояж зубами вцепился и… проснулся.
Перелистывал свои странички. А вдруг бы их кто-нибудь напечатал?! С моим портретом и ав-то-гра-фом?!..
Попала бы моя книжка в лапки какой-нибудь девочке в зеленом платьице… Села бы она у камина с моим сочинением, читала бы, перелистывала бы и улыбалась. И в каждом доме, где только есть маленькие ножки с бантиками и без бантиков, знали бы мое имя: Микки!
Зина спит, часы тикают. Консьержка храпит — о! — я и через пол слышу…
До свидания, тетрадка, до свидания, лето, до свидания, дети — мальчики и девочки, папы и мамы, дедушки и бабушки… Хотел заплакать, а вместо того чихнул.
Ставлю большую, большую точку Гав! Опять меня блоха укусила!.. В такую трогательную минуту…
Кровопийца собачья!..
Всеобщий детский друг, скромный и сонный фокс Микки
<1924–1927>
КОШАЧЬЯ САНАТОРИЯ *
Форум Траяна в Риме даже и на форум непохож: между двумя рядами домов укромный закоулок, только и всего. Обнесенная оградой узкая площадь метров на пять осела ниже домов, на мирной траве кротко стоят и лежат, как ленивые волы, серые гранитные обломки. Ни одной целой колонны, — изломы зернисты и зубчаты, взъерошенные кусты олеандров и ежевики там и сям расползлись по форуму совсем по-домашнему, словно им и дела нет до Траяна, до пышного старого храма, от которого только серые кости колонн и остались.
И только сбоку, стройная, как пальмовый ствол, вздымается к небу на каменной подушке оплетенная мраморными фигурками колонна Траяна. Ну и громадина. Как ее тут водрузили, и сказать не могу: великаны ли работали, слоны ли подымали — не знаю. А на верхушке темно-бронзовый старик, апостол Петр, стоит во весь рост, жарится на июльском солнце, мокнет под декабрьскими дождями, стоит один-одинешенек, и только иногда толстый голубь присядет почистить перья к нему на плечо.
Никого нет на форуме. Трава, да кусты, да полированные куски разбитых колонн. Но вот сквозь побег смоковницы мелькнула в вырезных листьях желтая пушистая спинка, а там под обломком гранита нахохлилась, словно серая круглая муфта, кошачья спина, и из-под арки у самой ограды, лениво зевая, выступает пестрый зверек… и еще, и еще… Кошки! Ох, сколько их: кошачья республика здесь, что ли?
Большой белогрудый кот Бэппо сидел над недоеденной овечьей головой, сброшенной сверху каким-то благодетелем, и размышлял.
Сегодня рано утром сердитый хозяин, сапожник Спагетти, выкинул с ним такую штуку, какая коту и во сне не снилась. Посадил Бэппо к себе на колени, — тот втянул было голову, ожидая обычного утреннего щелчка, — но сапожник, погладив его шершавой рукой за ушами, поставил перед ним полную плошку молока, да еще на закуску дал жирную селедочную голову… Бедный Бэппо со дня рождения таких чудес не видал. А потом… сунул хозяин кота в полосатый мешок, с которым служанки на базар ходят. В мешок, скажите пожалуйста! Точно Бэппо баранина или телячья печенка… Кот сидел смирно-смирно, мешок был из редины, воздуху вволю, — воздушная тюрьма раскачивалась вправо и влево, хозяин шагал да шагал, и вдруг — остановка.
Мешок опрокинулся, пасть раскрылась, и из теплого полумрака бедняга вылетел на светлый солнечный простор. Мелькнуло над мордой голубое небо вперемешку с желтыми стенами, Бэппо угрем перевернулся и на все четыре лапы опустился парашютом на влажную от дождя траву.