Пять Колодезей, стр. 17

Бидоны и веревку оставили в галерее возле штрека, решив захватить их на обратном пути. Только Любаша взяла узелок с едой.

Пашка прислушался и, прикрывая рукой свечу, пошел на визг пилы. Степа и Любаша, держась за руки, последовали за ним. Степа считал шаги. Но он не досчитал и до ста, как на повороте показался свет.

Заколдованный клад

В обратный путь собрались не скоро. У тети Маши не хватило кирпичей на полный возок. Ждали, когда дядя Ефим нарежет. Степа, немного привыкнув, не прочь был теперь потолкаться в штреке. Все здесь так необычно, ново, интересно.

Похож штрек на просторную комнату, выпиленную в сплошной скале. На желтых стенах, от потолка до пола, словно края обоев, тянутся ровные, тонкие полосы — следы вырезанных брусьев. От них дядя Ефим отрезал пилой кирпичи, которые напоминали большие желтые губки. Из такого вот камня, Степа слышал, построены все крымские города, селения и санатории. Какая же уйма кирпичей потребовалась для этого!

В одном углу штрека было самое интересное — целый набор камнерезных пил. Как удержаться и не потрогать их? Среди них были и маленькие, вроде садовых ножовок, и большие, и очень узкие и длинные. Все они имели треугольную форму с одним острым, вытянутым вперед углом.

Вдоволь налюбовавшись ими, Степа пристроился около дяди Ефима и стал слушать, как он отчитывает Пашку.

— Ты это брось! Зря говоришь, что колодец плохой. — Дядя Ефим остановил пилу и строго посмотрел на Пашку. Степа заметил, что глаза у него, как и у Пашки, серые в золотистых крапинках. — Этому колодцу поклоняться надо, а ты нос воротишь — «мелок, воды мало».

У дяди Ефима строгое, сухое, в резких морщинах лицо, нос с горбинкой, мохнатые, побелевшие от каменной пыли брови и между ними две глубокие прямые складки. По нездоровой желтизне лица, по внешней суровости можно было догадаться, что жизнь его была нелегкой.

— Что эта вода — святая, что ей надо поклоняться? — с деланной развязностью возразил Пашка.

— Да вроде святой… — Дядя Ефим помолчал, как бы что-то вспоминая. — Когда тут фронт стоял, в этих штольнях целая дивизия размещалась: и штабы, и госпитали, и склады. А сколько народу из окрестных деревень от бомбежек скрывалось! Если бы не этот колодец и еще два родничка — пропадать бы людям. Эта водица и десантников, и партизан, и других наших людей не раз выручала.

Дядя Ефим опять взялся за пилу, и острые зубья со скрипом начали грызть пористый камень: жик-вжик, жик-вжик, жик-вжик. Пила легко и быстро въедалась в камень. Дядя Ефим работал не спеша, уставившись глазом в желобок под пилой и словно о чем-то раздумывая. Порой казалось, что он не столько занят делом, сколько своими мыслями.

— Дядя, а где же те два родничка? — спросил Степа. — Может, в них воды больше, чем в колодце?

— Больше-то больше. Но достать ее нелегко. Один — тут, неподалеку, — обвалом засыпало. Другой колодец — под берегом, в нижнем ярусе штолен. Его сразу и не найдешь, заплутаться можно. Сначала надо в сквозной зал попасть, из него в третью штольню справа, а потом пройти еще немного до спуска.

Степа старался запомнить дорогу. Он решил про себя спуститься в нижние штольни и во что бы то ни стало разыскать колодец.

Дядя Ефим отрезал новый кирпич и продолжал разговор:

— Здесь, в шахте, людям было еще ничего. А вот тем, что наверху, в блиндажах и в окопах сидели, тем туго приходилось. Из озера водичку хлебали.

— Так в нем же вода соленая! — удивился Пашка.

— А это смотря когда. Сейчас, летом, она вся соленая, а весной и осенью ладони на две сверху сладкая.

— А почему сверху? — еще больше удивился Пашка.

— А я знаю почему, — вступила в разговор Любаша. — Соленая — она тяжелее и потому внизу лежит, а сверху плавает сладкая. Верно, дядя?

— Верно, Любаша! — Камнерез одобрительно посмотрел на девочку и улыбнулся. Лицо его теперь показалось Степе совсем не строгим. — Приползет, бывало, солдат к озеру и давай сладкую водицу сверху снимать в котелок, как сливки.

— Тю, а я думал, зачем это весной дедушка Михей на озеро коров гонял? — воскликнул Пашка.

— Дед знает, когда там можно скотинку поить.

Камнерез взял линейку, мел и приступил к разметке другого бруса.

— А сколько тут этих штолен? — спросил Степа, который никак не мог себе представить размеров шахты.

— Как сказать? Ежели в одну нитку их вытянуть, то, почитай, километров двадцать наберется.

— Ух ты! Сколько же лет такую шахту долбили?

— Этой шахте, милый мой, лет пятьсот, ежели не больше. И все-то здесь руками наших людей сделано. При татарских ханах камень русские рабы-невольники резали. А как при царице Екатерине II Крым завоевали и с ханством порешили, то тут всё забродчики наши работали.

— Какие забродчики? — спросил Пашка.

Камнерез вытащил папироску, помял ее пальцами и закурил.

— Забродчики — значит пришлые люди.

— Это вроде переселенцев теперешних? — не отставал Пашка.

— Да нет. Переселенец — он открыто едет, а то парод был беглый. Одни, вроде пугачевцев, бежали от пыток и каторги, другие — от поборов и кнута помещика, но все они искали вольну волюшку. Много тогда беглого люда собралось в степях, там, где нынче Геническ. Собьют себе кое-как плотишки, вместо парусов армячки дырявые приладят, и давай под ветерком через все Азовское море сюда. Кто в одиночку, а кто и с семьями. Сколько погибло пароду во время штормов — не перечесть. А уж как сюда доберутся, то здесь у них никто пачпорта не спросит. Тут каждый сам себе хозяин. Один рыбачит, другой камень режет. Вот так-то и мой прадед приплыл сюда на плоту. Оттого и фамилия наша Бродовы.

— Выходит — мы из вольных забродчиков, вроде казаков, — с гордостью заметил Пашка.

— Выходит, так, — ответил камнерез. — И дед мой и отец в путину, бывало, рыбачили, а зимой камень резали. У меня и пила-то дедовская сохранилась. Вон та, видите, самая длинная: А вот с твоим отцом у нас по-иному пошло. — Камнерез посмотрел на Пашку. — Он на море промышлял, а я, как крот, всю жизнь под землей. То в Керчи, то в Феодосии, а теперь, как вернулся обратно в колхоз, вот в этих заброшенных штольнях. Что поделаешь! Надо колхозный коровник построить.

Дядя Ефим взял пилу и принялся разделывать размеченный брус. И пила вновь запела в его умелых руках: жик-вжик, жик-вжик, жик-вжик.

Ребята следили за тем, как у них на глазах вырастал желтый холмик опилок. В этой большой комнате, освещенной двумя лампами, им теперь совсем не было страшно. Не верилось даже, что они сидят под дном моря, в старой заброшенной шахте. Здесь, в штреке, не чувствовалось затхлой сырости, потолок и стены были сухие. И дядя Ефим так спокойно работал и так интересно рассказывал, что страшные мысли даже в голову не приходили.

— Дядя, а правда, что возле нашего села есть подземный ход и будто тянется он до самого Черного моря? — Степа впился взглядом в камнереза.

— Есть такой ход. И начинается он у Черного мыса. Может, видели там в скале трещину?

— Я видел. Ох, и глубокая! — поспешил вставить Пашка.

— Вот оттуда он и тянется через весь перешеек и пещерами выходит к Черному морю. — Дядя Ефим отвалил в сторону отрезанный кирпич и добавил: — Слыхал я предание, будто в этом подземелье клад зарыт.

— Настоящий? — воскликнули в один голос Степа и Любаша.

— Настоящий, — усмехнулся в усы дядя Ефим.

— Дядечка, миленький, расскажите про клад, — попросила Любаша, умоляюще глядя на камнереза.

— Можно и рассказать. Заодно я передохну минуток пять, а то с утра не разгибался.

Дядя Ефим сел на брус, закурил и выпустил одновременно через нос и рот густые струи дыма. Степа примостился рядом и не сводил глаз с камнереза.

— Слыхали небось про Крымское ханство? — спросил дядя Ефим.

— Слыхали, — за всех ответил Степа.