Чудаки с Улики. Зимние птицы, стр. 3

Потому-то Людмила и тягала на себе тальник и жгла изгородь.

Пока разгоралась печка, Василек и Люсямна тоже уснули. Людмила поужинала супом и засиделась за столом одна. Думала, что надо бы посмотреть склад, где она числится сторожем. Склад за огородом, но ее разморило от тепла и усталости, так бы и сидела не двигаясь. На дворе морозная мгла, деревня спит, только изредка брешут пугливые собаки. Отодвинув от себя тарелку и плетеную хлебницу, Людмила положила руки на стол, на руки — тяжелую голову. Загорись в эту минуту колхозный склад, она, наверно, не нашла бы сил подняться. Образ мужа то появлялся в ее сознании, то, как в тумане, исчезал. Ни обиды, ни зла не было теперь у Людмилы на Милешкина.

Школьницей Люда и минуты не тратила перед зеркалом. Утром, проснувшись, плескала несколько пригоршней холодной воды на лицо, и в карих, всегда удивленных глазах сна как не бывало. Щеки пылали, губы и того ярче; темные волосы, вьющиеся у висков и над высоким лбом — длинные, небрежно связывала на затылке попавшейся под руку тесемкой или прядкой волос — и уже девушка загляденье!

С детства росла вольной птицей Людмила. Родители не шибко старались, чтоб их «доча» прилежно училась, говаривали: «Знание от ума. Сколько в тебе ума положено, на столько и потянешь в школе, а строгостью и битьем ума не прибавишь — последнее загубишь. И много ли надо требовать науки от девчонки? Могла бы своих ребятишек потом пересчитать, с нее и хватит». Нравилась Людмиле литература, история и география — получала пятерки, математику тянула на три вперемежку с двойками.

Весной, когда речка Улика разъедала лед, начинали зеленеть бугорки и солнце грело так ласково, что в избу не хотелось заходить, Люда вовсе отбивалась от школы. Бывало, идет утром на уроки и не заметит, как очутится на речке. Очарованная перелетом и пением птиц, просиживала до полудня на берегу, не сводя блестящих, мечтательных глаз с тихого течения воды.

Женихов Людмиле не надо было искать: вокруг нее всегда хороводились свои парни, навяливали дружбу и любовь командировочные. Ухаживали за ней молчуны с твердым характером, непьющие, некурящие, грамотные. Родители дали совет дочери: «Иди за Тимку Милешкина. Сундуков с шелком и бархатом он тебе не припасет, зато характером легкий и тебя, ветреную, поедом не заест. Придешь в полночь — не набросится с кулаками, проспишь до обеда — только порадуется. Не задушит Милешкин в тебе веселую душу, не оборвет перья-крылышки, чего еще надо для счастья? Но и сам будет вольным Тимка. Может век с тобой прожить, не вылазя за порог избы, а может и сразу после свадьбы укатить в неведомые края, откуда ты никакими крючками не выдернешь его».

Как предсказывали старики, так и вышло.

Вздрогнув, Людмила проснулась. Радио не бормотало, свет не горел, только дружно посапывали ребята. Значит, уже за полночь. Она зажгла керосиновую лампу, закрыла трубу печки, раздела детей, вялых и тяжелых, уложила их в постели и, бодрая от короткого сна, надела полушубок и вышла на улицу.

Ни огонька, ни звука в деревне. Месяц выпростался из хмари облаков и обливал желтоватым светом огороды и улицы. Шла Людмила к складу через свой огород по широкой, укатанной автомобилями дороге и равнодушно думала, что земли пропало добрых соток пять.

С каких-то пор навадились шоферы ездить к складу через огород, напрямую. Ругалась с шоферами Людмила, да что толку. Отшучивались, отсмеивались водители — что им слова женщины! Другое дело, если б мужчина поговорил с ними.

«Ему не надо, — на пути к складу думала Милешкина о муже, — ему до фени». Шла она караулить склад с пустыми руками, безо всякого оружия. Года два назад, в день назначения Людмилы сторожем, дали ей колхозный дробовик. Ребятишки с ружьем распорядились по-своему: вывинтили винты, повытаскивали пружины, из ствола смастерили дальнобойную брызгалку. И безоружной Людмила никого не боялась. Кому на нее нападать? В деревне все свои. И склад никогда не зорили, даже, говорят старики, в войну не грабили. Людмила не могла понять, зачем караулить амбар среди своих-то людей.

— Положен сторож, — сказал председатель колхоза, — ну и сторожи.

Людмила присела на ступеньку, выщербленную, как лодка, сапогами, мешками, бочками, ящиками. На замок и не взглянула. Спать не хотела. Грусть не покидала ее.

Приятно было Людмиле воспоминание о дружбе с Милешкиным, первый год замужества, проводы в армию… Она думала о своем муже так, словно давно потеряла его, остались одни воспоминания. Сейчас ей хотелось, чтоб Тимофей оказался рядом, не взвинченным и ершистым, а приветливым, ласковым, каким, впрочем, он никогда с Людмилой не бывал. Она могла до утра просидеть на ступеньке склада, спрятав руки в теплые рукава полушубка, и думать о прошлом.

Резерв председателя

Свинарка Матрена с утра пораньше явилась к Милешкиным. У Милешкиных пыль столбом! По кухне разбросаны доски и щепки. От ударов топора и молотка бренчали и подпрыгивали на столе тарелки. Людмила, натуго повязанная газовой косынкой, ползала на коленях по стружкам. Вокруг нее чертенятами вертелись взъерошенные ребятишки.

— Что такое мастерите? — с недовольством спросила гостья.

Милешкиным было не до Матрены. Они делали самокат на трех коньках-«снегурочках» — два конька сзади, один впереди. Работа подходила к концу — осталось закрепить руль, и можно испытывать самокат.

Не дождавшись приглашения пройти и сесть, гостья смахнула, опилки с табуретки, придвинула ее к порогу и чинно опустилась, подобрав под себя ноги, чтобы удальцы не огрели доской или топором. Сидела Матрена и осуждала про себя Милешкиных: «Вот у кого пташья жизнь — ни кола ни двора. Проснулся — полетел, что бог подаст, поклевал и целый день развлекайся детскими забавами…» Вслух сказала:

— Смех да и только с тобой, Люда. Самокаты мастеришь…

— Молодцы-удальцы мои еще малые. Я им помогаю. Вот и самокат готов!

Милешкины, кто в шапке, а кто и космачом, вырвались за дверь, стайкой воробьев взлетели на горку. Первым скатился Василек, потом пустили Мишутку с Петрушей, и Люсямна съехала. Мать последней промчалась далеко по укатанной дороге и забежала в избу; вздымалась высокая грудь, блестели веселые глазищи. Спросила у Матрены:

— Ты зачем к нам пожаловала? — Она никак не могла наладить ровное дыхание — того и гляди, пуговицы от кофты отлетят. Мысленно Людмила еще мчалась с крутой горки на самокате, потому и спрашивала рассеянно у Матрены, зачем та пришла. — Что у тебя к нам, говори. Не зря ведь вырядилась кралей.

Свинарка достала из черной дерматиновой сумки поллитровую банку сметаны — гостинец ребятам. Людмила без лишних слов взяла у нее сметану и заметила:

— Значит, что-то просить будешь. — Людмила через край банки отпила немного сметаны, похвалила: — Свежая. Проси, что душа желает, Матрена, пока я добрая.

— Присядь, Мила, — ласково, с укором сказала гостья. — Все мечешься, летаешь…

Свинарка ни с того ни с сего уткнулась носом в кончик пуховой шали, завсхлипывала. Людмила растерялась… Матрена в глаза и за глаза вечно хулила ее за ветреный характер и неумелую жизнь. Людмила сама зарабатывает рублей по сто в месяц, от Милешкина переводы приходят. С такими-то деньжищами можно бы в деревне кум королю поживать — у Милешкиных ничего нет ни на себе, ни перед собой. «Не от мира сего Людмила, — осуждала свинарка. — Шальная, куролесная бабенка». И на тебе! Хулительница Матрена явилась к Людмиле нарядной, еще и слезу пустила. Как же не растеряться хозяйке.

Продолжая кукситься, Матрена рассказала, что дочь ее с двумя ребятами бросил муж. Матрене крайне надо ехать к дочери в село Полевое, утешить в великом горе, но свиней не на кого оставить. Председатель колхоза посоветовал сходить к Людмиле. Хоть и две работы на ней, сказал председатель, ребятишек полная изба, однако Милешкина безотказная, выручит свинарку.

— Чего уж горемыкать! — Серьезность к молодому, подвижному лицу Людмилы совсем не шла. — Так и быть, берем твоих чушек дней на десять, поезжай к дочери. Только твои утешения ей навряд ли заменят мужа…