Суета, стр. 7

Шутит, каналья.

«Вы не острите. Я ведь говорю вполне серьезно. Вы знаете, что на медикаменты хирургическому больному рубль в сутки положено? А только ваши контрасты для рентгеновского исследования сосудов на один раз — уже пятнадцать рублей. Протез сосудистый — около десяти. А сколько рентгеновских пленок идет на каждого сосудистого больного?» — «Но, Матвей Фомич, ведь полно и таких, которым после простых операций не требуется денег на лекарства. Лежат и ждут, когда швы снимут». — «Так вы почти не кладете простых больных! В том-тои дело». — «Мы никому не отказываем, ни простым, ни сложным». — «Вы плохой администратор, товарищ заведующий! В эти рубли входят и все перевязочные средства больницы, и все рентгеновские пленки, проявители и прочее, все потребности операционного блока. Вы же знаете, Лев Михайлович!» — «А говорите — я плохой администратор. Конечно, знаю, потому и думаю, что на все про все перерасход небольшой». — «Нет, вы не хозяин. Плохой хозяин. Надо не думать, а считать. Ваше отделение за прошедший месяц перерасходовало полторы тысячи».

Я сижу тут же, слушаю и молчу. Что я могу сказать? Во-первых, милые бранятся — только тешатся. А во-вторых, у нас в институте все не так: и денег больше, и дотацию всякую дают в случае чего. Науку все же делаем.

«Матвей Фомич, — Лев продолжает дискуссию в дружеском, интимном тоне, — зачем, как говорится, вы нам лапшу на уши вешаете? В крайнем случае район дотацию даст. Не оставят же больных без лечения». — «Даст, даст! А сколько крови из нас выпьют, пока я буду эту дотацию выколачивать! Вы-то здесь сидите, никуда не бегаете. Я вас прошу, Лев Михайлович, от имени администрации приостановить немного вашу бурную деятельность. Я не говорю: совсем, но поменьше». — «Больные-то лежат. Что ж, выписать?» — «Кладите больных только из нашего района. Вы же их отовсюду собираете. Поменьше, поменьше». — «Матвей Фомич! — О! Судя по тону, Фомич рано расслабился. Судя по тону и поднятому пальцу, Лев собирается что-то возгласить. Ну-ну? — Матвей Фомич! Наконец-то хирурги нашей больницы получили заслуженный упрек за слишком большую работу! Даем слово администрации и партийной организации, что мы и впредь положим все силы на выполнение взятых на себя повышенных обязательств в соцсоревновании по району и городу».

Главный врач покраснел, открыл было рот, потом махнул рукой и уже на выходе сказал: «Прекратите демагогию. Я говорю совершенно серьезно. Работайте. Работайте как можете, но помните про деньги. Считайте. Желаю удачи». И дед их тут же сидел, молчал, улыбался. Забавный дед. Молчит и улыбается, но роль свою играет. При нем стараются не зарываться, не шуметь попусту. Молчит, а при этом светится лучезарной мудростью доброты. В чем она выражается, не скажу, не знаю. И не глядят в его сторону во время подобных дискуссий, не глядят, но, по-моему, все время оглядываются. Он молчит, улыбается, но ребят поддерживает. Нравятся ему эти мальчики.

Мне интересно было наблюдать за этой легкой, добродушной стычкой. У нас бы так легко не обошлось. Да и у них, наверное, добродушие лишь на поверхности. Они горды своими успехами и чувствуют себя великими, сравнивая условия работы и собственные достижения: скоропомощный конвейер и параллельно — штучная работа; сверхценная работа и явный денежный дефицит. А главный наверняка уже получил по шапке за перерасход. Лавры им — колотушки ему. Тут страсти дай бог! Но у нас такие беседы просто невозможны. От меня бы давно один плевок остался.

И все же главный почему-то чувствовал себя виноватым. Ни на деда не смотрел, ни на меня. Да что я ему? Частное лицо. Им-то я помогаю без всякого денежного интереса. А если учреждение тебе не платит, значит, ты для него никто: без денег никак тебя не оформить, а без оформления ты лицо безответственное, на тебя ни сослаться, ни опереться, ни наказать. А оформить нет ни денежной, ни штатной возможности. Иногда, правда, могут оформить как консультанта, мизер какой-то. Езжу я сюда ради друзей, ради их энтузиазма, ради любви к ним. А что приятнее и надежнее любви? Пока она есть, конечно.

И как славно чувствовать себя учителем! Настоящий учитель не только учит, но и радует. Удачливый учитель не столько учит, сколько радует и радуется сам. Иногда радую их — и сам расту исполински в собственных глазах. Ничто так не греет, как самовозвышение. Иногда так хочется себя профессором показать.

А здесь своя работа идет: что нужно для здравоохранения района, все делается; две диссертации тоже делаются. Конечно, есть у меня и свой какой-то интерес, ведь обе диссертации под моим формальным руководством. И в институте мне это в плюс будет.

РУСЛАН ВАСИЛЬЕВИЧ

Вот и защита позади. Всего три с половиной года прошло, а сколько мы уже сделали! Кажется, совсем недавно носились со стульями, кроватями, ящиками по лестницам, а вот поди ж ты, пора и ремонт делать.

Но главное — диссертация. Теперь можно и кое-какие итоги подвести.

Что ж, Алексей Алексеевич, конечно, первый все показал, рассказал, сделал, но научился я сам. Что и говорить, Лев помог, без Льва, может, и не сумели бы все организовать. Но работал я сам, оперировал сам. Наконец, думал сам… Учился сам.

Нашему делу не научишь, в нашем деле самому научиться надо. Оперировать должен сам. Моя рука должна ходить; мои глаза должны видеть, как моя рука вкалывает иголку и затягивает нитку. Разрезать могу и не сам, невелика задача, но сшить — стежочек к стежочку, уложить ниточку на края сосуда — должен сам. Свою руку надо набить. Моя рука должна ходить как мне надо.

Все сам. Сам. Сам. Сколько ни говорите, что я кому-то чем-то обязан, — более всего я обязан самому себе. Мое желание, моя энергия, мой надежный дом. Я все сделал, создал себе спокойные условия жизни дома и на работе.

Пусть Лев, Алексей Алексеевич, Фомич какие-то условия и выстроили для старта, но что я без себя?! Да и что они без меня? Много бы они наоперировали, если б не оперировал я? Пусть мы все оперировали, но я из пионеров! И защита вполне мной заслужена, что и говорить. В конце концов, десять лет на Севере, в любых условиях, при любой, что называется, погоде — это как? Ни от какой работы сроду не отказывался. Вот и заработал честно себе и этот покой, и эту диссертацию, и эту машину.

Покой, правда, чаще снится… Хорошо, конечно, работаем, и нужен я, конечно, громаде нашей, но надо думать, куда дальше идти. Нельзя останавливаться. Детей растить надо… Катька уже большая, скоро школу кончит. С девчонками легче. А Генка от рождения халтурщик. От рождения не бывает, не может быть — я ж не халтурщик, и Наталья всю жизнь вкалывает. А Генка! Ведь пятый класс уже. Разве это работа?! Книг совсем не читает. Бабка его с первого дня опекала, шагу ступить не давала самостоятельно — и вот результат.

А я — я только сам. С самого начала все сам. Наталья насчет Генки права, конечно. По существу права. Но форма — безостановочный, безудержный, нерастворимый скандал! Борются за Генку. Неизбывная война за Генку. Форма все равно никудышная. Сам я в это не вмешиваюсь. Ну что ж, может, я чистоплюй. Вот если в институт уйду, совсем занят буду, как тогда они? Форму им надо искать в этой борьбе. В семейной борьбе форма тоже важна. Как в искусстве, да? В искусстве тоже — не найдешь форму, и привет, все творение развалится. Или учить. Тоже форму надо найти соответствующую. Не «так» учить будешь, хоть и «тому», — вот и получится не «то» и не «так», вроде Генки. А если еще и не «тому» учить, то какая разница «как»? Рано еще плакать. Пятый класс только. Я в пятом классе тоже был халтурщиком. Поменьше болтать надо. Вот и на работе болтаем больше, чем надо. А что делать? Вообще-то пока больница стоит, прямо не знаю, как уходить. Да, по правде говоря, и не хочется. Хорошо, пока не думаешь о будущем. Вот если бы здесь вместо больницы основали пожарную команду, или открыли бы какой-нибудь институт культуры, или, как хотели раньше, роддом, вот тогда законно надо самому трудоустраиваться. И все само решилось бы. Но нет, так не бывает. Надо самому работать. И строить самому, и разрушать.