Первое имя, стр. 50

Появление Пани не обрадовало Вадика. Он резко дернулся, отвернулся и даже пониже спустил капюшон, хотя сейчас в этом не было никакой необходимости.

Бесцеремонно потеснив его, Паня сел на валун и спросил:

— Ну, как разворачивается Степан?

— Сам смотри! — раздраженно ответил Вадик.

— И посмотрим…

Когда началась погрузка вагона, Паня все внимание отдал «Четырнадцатому», оценивая каждое движение машины.

— Помнишь, Вадька, как Степан работал, когда мы рудники в Мешке собирали? — сказал он. — А теперь он как будто справляется.

— Ничего особенного… — неохотно откликнулся Вадик. — Так ломает восьмерку, что просто смех.

— Ломать ломает, а все-таки восьмерку он выучил, не ври…

Они говорили о кривой, которую описывает ковш работающего экскаватора. У неопытного машиниста, выполняющего, операцию за операцией, получается линия ломаная, угловатая. Зачерпнет он ковш и везет по прямой высоко над землей, потом остановит его и начнет снижать, наводить на точку разгрузки. Хороший машинист, перенявший пестовский метод, работает по-иному. Везет он полный ковш и одновременно снижает его к точке разгрузки. Разгрузит и везет обратно в забой, опять-таки снижая к точке, от которой должно начаться врезание в породу. Ковш описывает нечто вроде восьмерки, и движения у машины получаются округлые, красивые.

Шум работающих экскаваторов наполнил траншею. «Четырнадцатый» загружал хвостовой вагон состава, а «Пятнадцатый» спешил наполнить вагоны, стоявшие перед ним на тупиковой колее.

— Степан свой вагон в хорошее время грузит… Жаль, часов нет, — сказал Паня.

— Ну и постелил перинку комом! — фыркнул Вадик.

— Да, вышла оплошка… Ну, это у всех бывает.

Степан хотел разгрузить ковш на ходу, чтобы порода распределилась во всю длину вагона, но упустил ничтожную долю секунды, и порядочная горсть грунта сыпанула между вагонами. Помощник машиниста Сашка Мотовилов, высокий паренек с изумительным чубом, выбившимся из-под кепки, схватив лопату, стал очищать засыпанные рельсы.

— Старайся, старайся, чубчик! — крикнул ему Вадик и тихо добавил в адрес Степана: — Сразу видно, какой мастер-кнастер на машине… один восторг!

— Чего ты цепляешься? — обиделся за Полукрюкова Паня. — Он же не плохо старается и еще научится. Ты сам хотел, чтобы Степан работал лучше, а теперь цепляешься…

Сказав это, Паня заглянул под капюшон дождевика и увидел, что глаза у Вадика растерянные, рот приоткрыт — в общем, сейчас заплачет.

— Ты что? — навалился на него плечом Паня. — Ну?

— А что я? — задрожавшими губами шепнул Вадик. — Радуйся, что Степан так учится у твоего батьки. Радуйся, пожалуйста! Перекроет он Григория Васильевича, тогда… тогда ты даже плясать будешь, да?

— Ха-ха! — раздельно произнес Паня. — Пускай он сначала хоть Калугина догонит, а насчет батьки он еще подождет…

— Ничего ты не знаешь, задавака. Вчера он уже нагнал Калугина, даже немножко лучше сработал, да!.. Радуйся, пляши, пожалуйста! — И Вадик вскочил, побежал вниз по склону холма, как видно направляясь домой.

Решительно ничего не понимая, Паня смотрел ему вслед.

Что за чепуха? Почему он так неприязненно относится к успехам Степана? Будь он хоть сто раз болельщиком Пестова, он должен был бы радоваться тому, что Степан все увеличивает свою долю в борьбе за траншею.

— Вадька-а, собираемся сегодня у Федьки! — прокричал Паня.

Напрасно он старался: Вадик, вероятно, не услышал его.

«Расти дальше!»

Стариков, как Гоша называл знатных машинистов, Паня увидел, лишь только миновал известковые бугры. Стоя на борту траншеи, машинисты смотрели, как работают экскаваторы. Ради шефского совещания они принарядились, точно на гулянье: в демисезонных пальто, с цветными кашне и в шляпах, непременно велюровых. Окружив Григория Васильевича, машинисты делились своими впечатлениями от работы Полукрюкова, и Пестов слушал их с довольной улыбкой, как учитель, слышащий лестные отзывы о своем ученике.

— Что же, дядя Гриша, — сказал Красулин, — я думаю, что Степан тебя перешибет. Калугина он вчера нагнал, а сегодня, сдается мне, оставит за кормой и за тебя примется. Как это поется: «Сегодня ты, а завтра я…» Такие дела, дядя Гриша!

Петра Красулина горняки звали Петушком за маленький рост, за огненно-рыжую шевелюру и задиристый нрав. Сейчас к нему присоединился и машинист Фелистеев, дядя Гены, высокий красавец. Он расправил свои пушистые усы, повел глазами на Калугина и с притворным огорчением вздохнул:

— Андрей совсем приуныл… Что, Андрей Семенович, туго приходится старикам? Молодые орлы крылья расправляют, за ними не угонишься.

Машинист Калугин, в мешковатом пальто, в шляпе, надвинутой слишком низко, неловко ухмыльнулся и переступил с ноги на ногу.

— Что поделаешь, против фактов не поспоришь, — признал Григорий Васильевич. — Взялся наш Степан первое место на рудник: завоевать и гнет свою линию неослабно. Будет у нас с ним горячая схватка, пошумим перед праздником.

«Четырнадцатый», кончив грузить вагой, дал несколько ковшей в конус породы и затих. Из корпуса экскаватора вышел Степан и по ступенькам, выбитым в стене траншеи, с неожиданной легкостью взбежал на борт.

— А я смотрю из кабины, что это за делегация пожаловала, даже страшно стало, — сказал он, шагнув к гостям. — Привет, товарищи!

— Привет, привет, крошка! — поздоровался с великаном Красулин. — Стояли мы здесь да удивлялись, как ты сноровисто ковш между вагонами разгрузил. Надо умудриться так уместно ковш пристроить, а? Твой помощник, кажись, лопату сломал, когда путь чистил. Ты новую лопату припас? Полезный это инструмент в твоем хозяйстве.

— Ничего, ничего, Степа! — сказал Григорий Васильевич. — Оплошки бывают, да проходят, а язычок у Красулина всегда таким останется. Ты, между прочим, спроси его, как он в прошлом году вагон своим ковшом с рельс столкнул… То-то!..

Старики засмеялись.

— Э, дядя Гриша, ты учитывай, какой туман был! — запротестовал Красулин. — Мало ли что…

— Вот и не надо, Петушок, при всем честном народе других за всякую оплошку конфузить, — сказал Пестов.

Но великан уже смутился, лицо у него стало виноватое, как у напроказившего мальчика.

— И почему это получается, непонятно даже, — пожаловался он, сняв кепку. — Везешь ковш на разгрузку, кажется каждый сантиметр пути на учете держишь, уверен, что днище откроешь во-время. А потом чего-то поспешишь, либо задержишься — то на площадку вагона сыпанешь, то между вагонами намусоришь…

— Ладно, прощаем! — Красулин похлопал Степана по спине и сменил задорный тон ободряющим: — Растешь, значит? Шутка ли, Калугина нагнал, тихоню нашего! Это, знаешь ли, движение вперед… Расти дальше!

— Для роста, конечно, простор есть. Взять хотя бы такое обстоятельство… — начал Григорий Васильевич.

И все затихли, слушая лучшего машиниста Горы Железной, а Пестов не торопясь продолжал:

— Совмещением операций мой ученик овладевает. Если еще постарается, так машина у него станет песни петь. Но ведь совмещение операций — это еще не все… Ну, зачем ты. Стела, так далеко машину от груди забоя держишь, зачем так далеко рукоять выставил? Твой груз лежит в забое. А разве ты обыкновенный груз, например чемодан, вытянутой рукой поднимаешь? Нет, ты к нему поближе подойдешь, да и руку потеснее к телу подберешь, тогда в руке сила лучше обнаружится.

— Правда ведь! — нахмурившись, взглянул на экскаватор Степан. — Не люблю по забою ездить, остерегаюсь…

— Это, положим, нам всем заметка, — признал Фелистеев. — Иной раз сиднем-сидим, передвижку машины до последней крайности откладываем, пока забой от нас совсем не уйдет.

— Попробуй, Степа, на короткой рукояти работать. Ты на грудь забоя, на гору наступай, ближе подходи. Ну, однако, не азартничай, с умом это делай, чтобы гора не огрызнулась, машину не ударила. Скажи Саше, чтобы по секундомеру посмотрел, как работа на короткой рукояти пойдет. Черпанье ускорится, и электроэнергии меньше потратишь.