Первое имя, стр. 46

Паня приподнял голову и навострил уши.

— Да ведь нечего говорить, известняки проходим. — Григорий Васильевич пояснил: — Понимаешь, чортов это камень, а не известняки. Как стекло… Взрывники что ни рванут холм — получается чепуха. Сверху порода размельчится неплохо, а под мелкой «набойкой» то валуны в три кубометра, то гребни цельные. Приходится добуривать, задержка получается. Колмогоров из забоя не вылазит, никому покоя не дает. Скорее бы кончились эти известняки! — Он с извиняющейся ноткой в голосе спросил: — Тревожится, значит, народ?

— Интересуются люди, а так, чтобы тревожились, не видно. — Мать усмехнулась: — Пришла сегодня ко мне в детский сад Полукрюкова, Галина Алексеевна, стала выведывать. Наслушалась она, должно быть, всякого от соседок, спрашивает, доволен ли ты Степаном.

— А говоришь, что народ не тревожится, — уличил ее в непоследовательности отец. — Ты, Маша, если еще увидишь мать Степана, скажи ей толком: и известняки мы предвидели и о Степане знали, что уменья у него недостаточно. Но ничего, растет он неплохо, старается. Ты ей скажи, что я Степаном доволен.

— Скажу, конечно! — повеселевшим голосом ответила мать. — Сама к ней завтра схожу.

— Все ж таки позанимаюсь еще, — решил отец. — А ты ложись, тебе вставать рано.

Мать ушла в спальню. Отец перелистал книгу, затих, вдруг досадливо крякнул, встал и прошелся по столовой из угла в угол, и снова, и снова… Он старался ступать бесшумно, но какими тяжелыми, грузными были его шаги! И знал, хорошо знал Паня, что это значит. Он ясно представил себе лицо батьки — глубоко запавшие, потемневшие глаза, морщины на лбу. Представил Паня себе и то, как батька однообразным, неосознанным движением заглаживает назад ладонями обеих рук короткие поседевшие волосы, сквозь которые уже просвечивает лысина.

Думает отец… думы у него тяжелые. И вместе с отцом думает Паня.

Напрасно все же батька взял в свою бригаду Степана. Сбываются опасения старика Чусовитина: каждый кубометр породы, вынутый из траншеи, дается с таким трудом, а тут еще неуменье Степана, низкая выработка… Плохо! И страшно! Страшно перед Горой Железной, которая с тревогой следит за работой пестовской машины, страшно за отца, за его доброе имя…

— Папа!.. Слышишь, папа!..

Оказывается, Наташа тоже не спит.

— Что тебе? — недовольно спросил отец, остановившись на пороге «ребячьей» комнаты. — Чего не спишь?

— Не знаю… Дождь разбудил, стучит и стучит… А потом, я слышала ваш разговор с мамой… Папенька, на траншее очень плохо, траншея сильно опаздывает, да? Все говорят, что не надо было брать в бригаду Степана Яковлевича Полукрюкова… — И ее шопот оборвался.

«Так!» — мысленно подтвердил Паня.

— Да что это вы все за Степана взялись! — сердито воскликнул отец и тотчас же перешел на шопот: — А ты слушай, слушай болтовню эту, набирайся понятия, комсомолка!

— Папенька, но ведь проходка траншеи шла бы лучше, если бы ты взял на машину Трофимова вместо Полукрюкова. Этого же нельзя отрицать, — с горечью сказала Наташа.

— Ну так, — согласился с нею отец, — а что из того следует — зачерпнуть ложку, а вылить плошку, да? Думаешь, нам только траншею нужно пройти и пошабашить? Неправильно судишь: нам нужно еще весь рудник поднять, чтобы руда для домны Мирной и других печей валом пошла. Ты комсомолка, должна партийную математику понимать: взяли мы молодого работника на самую ответственную машину, на «Четырнадцатую», укомплектовали «Пятнадцатую» молодежью, и весь молодняк на руднике точно вновь на свет народился, потому что доверие увидел. Учится молодежь у шефов-стариков на «отлично», выработку поднимает. Слышала?

— Да, это все признают. — Наташа вздохнула и добавила: — Но к чему все это, если., если траншея не поспевает к сроку, если руда не успеет выйти к домне Мирной?

— Должна выйти! — с силой проговорил отец. — Что ж ты думаешь, наш партком, не подумав, мое предложение насчет молодежи и шефства принял? Не беспокойся, мы это дело сто раз вдоль и поперек обдумали и обратного хода ему не дадим. Наседают на меня некоторые: сними да сними Степана с машины… Чтобы я Степку моего, фронтового героя, под такую обиду подвел? Не бывать такому! Всё!

Отец прошелся еще по столовой, вновь вернулся к «ребячьей» комнате:

— Скорее бы эти чортовы известняки в землю ушли! Тогда развернемся.

— А уйдут, папа?

— Если разведке верить, так похоже на то… Ну, спи однако! — И отец плотно закрыл дверь.

— Папенька, родимый! — горячо проговорила обрадованная Наталья. — Если бы все так и было!..

Паню тоже обрадовали слова отца, а утром снова ожили сомнения, владевшие им последние дни. Он достал из почтового ящика свежий номер рудничной газеты-многотиражки и прочитал статью о том, как подвигается строительство железной дороги. А вот о траншее газета снова не сказала ни слова.

Собравшись в школу, Паня прихватил обеденные судки.

В последнее время мать была очень загружена в детском саду — там открылись дополнительные группы для детей тех женщин, которые пошли работать на строительство, — все хозяйство в доме Пестовых вела Наталья, но иногда получалось так, что она не успевала стряпать, и приходилось брать готовые обеды в ресторане «Отдых».

Сам шеф-повар Александр Гаврилович, высокий человек с огненно-красным лицом и белыми бровями, принял у Пани судки и осведомился:

— Спрашивал у папаши, что ему желательно?

— Нет, я и так знаю. Мы с батей тестяное любим, а борщ чтобы густой, с помидорами и сметаны побольше. А еще я люблю…

— Ты, фрикаделька, у меня на отдельном учете не состоишь, носом не вышел. Об отце говори! — с высоты своего величия осадил его шеф-повар.

Когда Паня был уже в дверях, Александр Гаврилович задержал его:

— Что там у Григория Васильевича на траншее?

— Вы у бати спросите, а фрикадельке а школу нужно, — отплатил ему Паня; все же он в двух словах рассказал уважаемому шеф-повару, что на известняках проходка траншеи задерживается.

Но неприятнее всего была встреча с Варей Трофимовой и второклассником Борькой. Варя провожала своего сына в школу, прикрыв его полой прозрачного зеленого плаща, и Борька крикнул из-под полы:

— А мой папка вчера сто двадцать пять дал, а твой батька тоже…

— Сто тридцать, а не «тоже»! — сердито ответил Паня. — Ты бы сам попробовал на известняках работать.

— Ой, Панечка, и когда вы, глупые, перестанете спорить? — пожаловалась Варя и многозначительно добавила: — Да, может, скоро ты, Панечка, первый перестанешь гордиться, к тому как будто идет, миленький…

— Ага, ага! — крикнул Борька и показал Пане язык сквозь прозрачный материнский плащ.

Что будет?

В свой класс Паня пришел невеселый.

Первое, что он услышал, был голосок Васи Маркова. Вася говорил, сидя за своей партой в небрежной позе человека, чувствующего, что слушатели дорожат каждым его словом, а слушателей было порядочно: Вадик, братья Самохины, Егорша и еще несколько ребят из других звеньев. За своей партой, спиной к рассказчику, сидел Федя Полукрюков над раскрытым учебником.

— Что там? — на ухо спросил у Вадика Паня.

— Плохо! — затряс головой Вадик. — Слушай сам…

Стрельнув в сторону Пани черными глазками-угольками, Вася продолжал, явно повторяя слова своего отца, плановика рудоуправления:

— Главное то, что машина на траншее выбилась из графика, каждый день траншея выдает меньше кубометров, чем нужно. Получился уже большой долг. — Вася назвал весьма внушительную цифру недоданных кубометров, и Вадик воскликнул «ух!» — Папа говорит, что этот долг «Четырнадцатый» уже не успеет покрыть.

— Почему не успеет покрыть? — вмешался Паня. — Кончатся известняки, выйдет «Четырнадцатый» на легкий грунт — и сразу свое нагонит.

— Не очень-то прыгай, Пестов! — ответил Вася. — Долг уже слишком большой, и еще вырастет, потому что до конца известняков далеко. Значит, траншея опоздает на десять дней или больше, а это позор. Домну Мирную кончат строить к празднику, а где ты возьмешь для нее руды, где?.. Папка говорит, что надо срочно бригаду «Четырнадцатого» укрепить.