Первое имя, стр. 42
Мальчики побежали к многоквартирному дому.
— Идет кровь? — спрашивал Паня.
— Угу… — отвечал Вадик.
В квартире Колмогоровых не было никого, если не считать Зои, игравшей свои скучные гаммы. Паня самостоятельно взялся за лечение Вадика. Приказал ему лечь в постель, отправился в ванную, налил в таз холодной воды, принес таз в детскую и… увидел, что Вадик, сидя на коврике посередине комнаты, учит щенка Моньку прыгать через скрипичный смычок Опуса.
— Ты почему не лег? — рассердился Паня. — Ложись, я тебе компресс сейчас поставлю.
— Очень нужно! — весело ответил Вадик. — Монька, работай, цуц! Если не перепрыгнешь, мы тебе холодный компресс на животик поставим.
Паня чуть не уронил таз.
— У тебя… у тебя взаправду кровь носом шла? — спросил он.
— И не думала! Я нарочно, чтобы не слушать, как меня ругают… Монька, прыгнули!.. Молодец! Еще раз, цуцик!
— Ты что? Ты что сделал? — взорвался Паня. — Со сбора удрал, и я из-за тебя. Испугался, что его ругают… Двойки получать можешь, а слушать, как тебя ругают, не хочешь, трус!
— А ты любишь, любишь, когда тебя ругают? — сощурился Вадик. — Иди на сбор, если любишь. Там теперь твоя очередь. Ох, и ругают же тебя, Панька, на все корки… Я сам слышал, как Егорша перед сбором спросил у Федьки: «Ты будешь говорить о самозванце?» А Федька ему сказал: «Придется». Иди, пожалуйста, на сбор, еще успеешь послушать… Монька, урок не кончен! Учись, дурачок, а то я тебе двойку поставлю.
Из столовой доносились унылые гаммы, и Пане стало беспокойно, тяжело.
— Не думай, что я такой же зайчонка, как ты, — сказал он. — Я на сбор все равно пойду, пускай ругают. Меня за меня не будут ругать, потому что я занимаюсь по-новому и пятерку уже получил. А меня за тебя ругать будут. Это ты меня подвел, радуйся!
— И никто тебя не просит за меня… подводиться, — пробормотал Вадик, которому все же стало совестно, но тут же он взял себя в руки и фыркнул: — Подумаешь, из-за одной двойки ослом называют, из кружков исключают… Ничего, я назло всем такой домашний дрессированный зоокабинет устрою, что лучше школьного будет… Монька, делай алле-оп!
— Остолоп! — в рифму сказал Паня и ушел.
Он честно спешил в школу, даже запыхался, но в душе обрадовался, когда увидел, что участники сбора уже разошлись.
Дома он с большим трудом принудил себя сесть за учебники. Все время донимал соблазн: «Брось, ведь завтра воскресенье. Сбегай лучше к Самохиным и разузнай, что о тебе говорили на сборе». Но возмутилось самолюбие: «Чего это я, Федьки боюсь? Удивительно!» Так-то так, но медленно, туго подвигалась работа, казалось даже, что память сразу ослабела и стала совсем дырявой.
Постучали в окно.
Уже смеркалось, и Паня не сразу разглядел Федю Полукрюкова, стоявшего на тротуаре.
— Сейчас! — крикнул Паня в форточку, выбежал на улицу и неуверенно предложил Феде: — Зайди…
— Некогда, в библиотеку нужно… Уроки делаешь?
— А то как же…
— Не сдавай, Пань! Все наши ребята решили учиться по-новому, а с понедельника мы начнем друг друга проверять и помогать. — Он перешел к главной цели своего посещения: — Знаешь, ребята меня звеньевым выбрали, и есть к тебе дело. Завтра начнется набор рабочих на строительство, и пионеры будут в почетном карауле стоять. Приходи завтра к рудоуправлению в девять часов, понимаешь?
— И Вадика позвать?
— Нет, не надо. Ребята не хотят, чтобы Колмогоров был в карауле, не годится двоечника в такой караул брать.
— Тогда и меня не надо, — заупрямился Паня. — Ты слышал, как Егорша сегодня кричал, будто Вадька из-за меня двойку получил? И ты тоже, наверно, сегодня меня на сборе ругал.
Ему показалось, что Федя медлит с ответом, и он проговорил с вызовом:
— Ну что, совесть не позволяет сказать: ругал ты меня, да?
— Че-го? — протянул Федя. — Кому совесть не позволяет? Разве я тайком тебя ругал? Я при всех… Только я тебя не за то ругал, что Колмогоров двойку получил. Он сам виноват, и нечего ему спускать.
— А за что? За что ты меня ругал, ну?
— За то, что ты плохой товарищ и до звена тебе дела нет. Вот за что… Из-за тебя у нас поражение получилось. Мог ты вчера проверить Колмогорова? Мог, а не проверил. Правда? Хорошему ты его не учишь, а плохому он сам у тебя научился. Хвастается, спорит…
У Пани в глазах потемнело.
— Спасибо тебе, честно ты поступаешь! — деланно рассмеялся он. — Лезешь в друзья, а сам напакостил мне перед Николаем Павловичем. Сам говоришь, что за Вадькину двойку я не виноват, так ты все другое припомнил… А самозванцем меня не назвал?.. От такого ждать можно… Вместо того чтобы товарища защищать…
В сумерках он не мог разглядеть выражения Фединого лица, но вздрогнул, когда Федя шагнул к нему.
— Ты знаешь что? Ты лучше молчи, слышишь!.. А то плохо тебе будет… — глухо и хрипло сказал Федя.
— Чего ты грозишь? — вырвалось у Пани. — Думаешь, я испугался? Идем, если так, хоть сейчас на поле кулаками драться, руками друг за друга не хвататься. Не испугались тебя!
Несколько секунд Федя стоял неподвижно, и Паня почувствовал, что противник борется с сильным искушением. Почувствовал и запоздалый страх: сейчас его необдуманный вызов будет принят, и тогда…
Нет, Федя повернулся, сделал несколько медленных, нерешительных шагов вниз по улице и остановился:
— Значит, правду говорить нельзя?
Не получив ответа, Федя с усмешкой сказал:
— Генка хочет, чтобы я тебе ничего не прощал, а ты хочешь, чтобы я тебе все прощал да еще защищал бы тебя, да? Умные вы оба, только дураки все-таки. Не будет по-вашему!
Снова наступило молчание.
Теперь Пане стало тяжело, тоскливо при мысли, что сейчас Федя уйдет и ссора закрепится.
Федя не ушел.
Он снова возле Пани, он протягивает ему руку:
— До завтра, Пестов! Ну, давай лапу, чудак-чудакович!
Он берет руку Пани, поворачивает ладонью вверх и дает такого хлопка, что по всей руке до плеча бегут огненные мурашки.
И уходит…
Вернулся Паня за письменный стол, освободил из заточения оловянную юлу и запустил ее на странице учебника.
В рудоуправлении
Площадь Труда стала праздничной.
От рудоуправления до Дворца культуры протянулись гирлянды хвои и кумачовое полотнище с золотыми буквами: «Дадим больше металла мирному строительству!» А возле подъезда рудоуправления появился громадный щит с проектом рудничной новостройки. Пунктирная линия, в которой вместо черточек были изображения вагонов и паровозов, шла из второго карьера через Крутой холм и долину реки Потеряйки к сортировочной станции.
Музыканты самодеятельного духового оркестра уже сидели на широком крыльце Дворца культуры. Они шумно продували трубы, и получалась веселая разноголосица. Лоточницы в белых халатах готовились торговать пирожками, бутербродами и мороженым. Радисты проверяли трансляцию: «Раз, два, три, даю пробу, даю пробу!..»
Пионеры собрались у общерудничной доски показателей и осмотрели друг друга: все они были в черных брюках, в белых рубашках, с шелковыми галстуками и пионерскими значками.
Егорша отрапортовал Роману:
— Отряд в полном сборе! — И скомандовал: — Цепочкой за мной!
Пионеры вошли в здание рудоуправления. Посередине вестибюля стояла электрифицированная модель домны; из летки бесконечной огненной струей лился металл.
Ребята зашептались:
— Ловко сделано!..
Гена объяснил:
— Стеклянная спиралька вертится, и световой эффект устроен. Ничего особенного…
Красные стрелы показали мальчикам дорогу в отдел кадров, и, стараясь не топать, они вошли в комнату, убранную коврами и цветами.
— Уже караул явился! — сказал секретарь парткома Борисов.
Мальчики увидели не только Борисова, но и управляющего рудником генерал-директора Новинова и еще нескольких знатных людей Горы Железной. Это были почетные табельщики нового строительства.
Теребя свои рыжеватые усы, Борисов окинул ребят внимательным взглядом и похвалил: